Вячеслав Пьецух - Четвертый Рим

Вячеслав Пьецух

Четвертый Рим

Инок Филофей: "Два Рима пали, а третий

- Москва, стоит, и четвертому не бывать".

1

Ваня Праздников был человек серьезный. Учился он в своем кооперативном техникуме на "отлично" и "хорошо", враждовал непреклонно, дружил до гроба, и, какая бы ни выпала ему общественная нагрузка, будь то хоть сбор средств для общества "Друг детей", он нес ее так, как если бы это было главное дело жизни. И вот даже до такой степени Ваня Праздников был человек серьезный, что, когда пошла мода на эсперанто, он не только от корки до корки вытвердил Заменгофа, но и послал в Наркомпрос проект, который из видов мировой революции требовал переложения на латинский алфавит нашего бесконечно русского языка. И это еще сравнительно мелочь, что он временами косился на свою подругу и соученицу Софью Понарошкину, по прозвищу Сонька-Гидроплан, поскольку она не во благовременье таскала роскошные фильдекосовые чулки. Оттого-то, то есть оттого, что Ваня Праздников был человек серьезный, поутру 28 апреля 1932 года, когда он проснулся и его вдруг осенила блаженная мысль, что в голове у Ленина должна расположиться библиотека, он для себя решил: кровь, как говорится, из носу, а в голове у Ленина будет библиотека.

Это решение имело долгую предысторию. Давным-давно, еще чуть ли не при Иване IV Грозном, в том месте, где в Москву-реку впадал ручей Черторый, был построен женский Алексеевский монастырь. Он стоял, ветшая, около трех столетий, а вскоре после окончания Отечественной войны двенадцатого года император Александр I Благословенный повелел архитектору Витбергу выстроить на Воробьевых горах собор во имя Христа Спасителя; хотя и проект был готов, и понавезли к указанному месту множество разного строительного материала, работы что-то не заладились, да еще архитектора Витберга привлекли по делу о казнокрадстве. Довел эту идею до ума уже император Николай I, при котором вообще много строили на Руси. Воробьевы горы были почему-то отставлены, и возводить новый храм начали в самом центре Первопрестольной, на месте древнего Алексеевского монастыря, предварительно разобрав его на камни и кирпичи. Обрусевшему англичанину Тону, который выстроил в Кремле несколько зданий казарменного обличья, было поручено соорудить в назидание басурманам Запада и Востока что-нибудь величественно-византийское, грозно-монументальное, нечто вроде Святой Софии, что тяжело вздымается над Босфором. Как было задумано, так и вышло: минуло всего-навсего тридцать лет, и над Москвой вознесся огромный куб с пятью золотыми главами, видными за многие километры до Калужской еще заставы и сиявшими, словно добавочные солнца, даже в пасмурную погоду. Новый московский храм вмещал десять тысяч богомольцев одновременно, ушло на него пятнадцать миллионов казенных денег, не считая пожертвований от народа, бессчетные тонны драгоценного мрамора и двенадцать пудов злата на купола. Так вот поди ж ты: культурная Россия это сооружение сразу не полюбила за искусственное великолепие, фальшивый имперский пафос, а главное - за то, что тоновская архитектура шла вразрез тогдашним демократическим настроениям и обыкновенному чувству меры. Все вдруг увидели в храме Христа Спасителя как бы последнюю, судорожную попытку третьего Рима напомнить европейским правопреемникам Рима первого и второго о своем благородном, хотя и побочном происхождении от морганатической связи вечного города с наивной московской спесью, а между тем эта теория давно претила культурному русскому меньшинству, несмотря на воспаленные грезы Федора Достоевского и холодные выкладки Владимира Соловьева.

И то сказать - в понимании людей знающих Рим есть не город и не государство, вернее, не столько город и государство, сколько идея, источающая особое, так сказать, отрицательное обаяние. Больше всего в этой идее пугает ее всемирность. Народы, которые придерживаются исконных своих границ и не покушаются на то, чтобы распространить отчую государственную мысль на сопредельные, а то и на совсем уж отдаленные территории, безусловно, заслуживают почтения за невинность умысла и пристойное домоседство, народы же, исповедующие всемирность своих идей, настойчиво ищущие планетарного выражения своему государственному устройству, тоже достойны почета, но переходящего в злобное восхищение. Возбуждается оно прежде всего героичностью вида, каковая героичность граничит с наглостью разбора самого даже и бытового, отчего эти народы всегда чувствовали себя хозяевами Ойкумены, а впрочем, имели на то определенные основания: например, первые римляне, то есть собственно римляне, создали отточенный аппарат управления, опиравшийся на отточенную традицию, как будто нарочно приспособленную к завоевательному способу бытия; вторые римляне, византийцы, развили влиятельную культуру, и ее действительно не грех было распространить; третьи же римляне - наши драгоценные русаки московского толка, - правда, ничего оригинального не придумали и тем не менее прибрали к рукам шестую часть земной тверди, вольготно раскинувшись от Прибалтики до Аляски. Вообще римлян первых, вторых и третьих, несмотря на резко неодинаковый состав крови, многое единило. Скажем, все они были если не похитители, то бесстыжие эпигоны: римский Рим вышел из Греции, византийский Рим вышел из римского, а московский - из византийского, после того как государь Иван III женился на Софье Палеолог, дочери морейского деспота Фомы, и на этом основании провозгласил себя наследником василевсов. Римляне всех времен и народов, причастные к отправлению государственных надобностей, разные там квесторы с эдилами, куропалаты с протосевастами, капитаны-исправники с городничими, были людьми, так сказать, металлического характера, независимо от формулы крови, и руководствовались исключительно буквой закона, причудливо сопряженной с неправедным интересом, питали величайшее презрение к труженику, отличались крайним суеверием, отчасти странным для людей металлического характера, и всеми средствами, вплоть до людоедских, несовместимых с культурой даже и примитивной, подгоняли живую жизнь под государственную идею. Римляне искренне полагали, что они одни умные, а все неримляне - дураки. Их также роднила приверженность к державным легендам и патриотическому фольклору, населенному фанатиками жертвенного направления, от Муция Сцеволы до Ивана Сусанина, и если у французов культ девушки Жанны д'Арк был более или менее факультативным, то у римлян на героических преданиях держалась система власти. Наконец, все три Рима питали вполне понятную страсть... вот даже не к монументальной, а к исполинской, что ли, архитектуре и возводили громады не иначе как всемирно-исторического значения, единственные в своем роде, назидательные и окончательно великолепные, в которых, на манер музыки, должна была застыть римская геополитическая идея.

В этом смысле немудрено, что когда 8 ноября 1917 года выдохся и пал третий, московский Рим, когда незадачливые семинаристы, недоучившиеся студенты, романтически настроенные мастеровые и тонкие еврейские юноши из портных принялись строить большевистский четвертый Рим, то очень скоро родилась мысль воздвигнуть в столице новой империи что-нибудь такое назидательное и окончательно великолепное, что вогнало бы человечество в изумление и восторг. И вот в двадцать втором году бывший фабричный Сергей Миронович Костриков, по кличке Киров, почему-то от имени пролетариев Закавказья предложил построить в Москве самое грандиозное здание на планете, которое отразило бы триумф производительного труда, освобожденного от векового гнета капитализма. Со временем это предложение оформилось в идею Дворца Советов. Потом пошли конкурсы, заседания, конференции, склоки, и в конце концов высочайшая комиссия приняла проект архитектора Бориса Михайловича Иофана, из одесситов, бывшего вольноопределяющегося Феодосийского пехотного полка, члена итальянской коммунистической партии и - так надо полагать - большого поклонника древнеегипетского зодчества, если судить по знаменитому Дому правительства, который он выстроил накануне. По этому удивительному проекту высота Дворца Советов должна была составить 415 метров, на целых восемь метров выше нью-йоркского небоскреба Эмпайр-Стейт-Билдинга, общий объем помещений достигал 7 миллионов кубических метров, так что одновременно Дворец мог вместить 41 тысячу человек, предусматривалось несколько залов доселе неслыханного пространства, и среди них зал Сталинской Конституции, зал Героики гражданской войны, зал Героики коммунистического строительства; Дворец должны были украсить 72 скульптуры, изображающие великих инсургентов всех времен и народов, начиная со Спартака, 650 бюстов инсургентов рангом помельче, 19 скульптурных групп, передающих пафос созидания и борьбы, - все высотою в пятиэтажку, - а также многие квадратные километры настенной живописи, мозаики, барельефов и горельефов. Но самый дерзновенный пункт иофановского проекта состоял в том, что собственно здание Дворца представляло собой всего-навсего постамент диковинной композиции, в которой было что-то от пирамиды фараона Джосера, Квентинского чертога, выстроенного в Риме императором Калигулой, Вавилонской башни, горы человеческих черепов, изображенных баталистом Василием Верещагиным... и вот на этом-то постаменте предполагалось вознести над Москвой памятник Ленину размером с Ивановскую колокольню, имея в виду ту каноническую задачу, чтобы металлический Ильич весь был порыв и чтобы он по обыкновению простирал правую свою руку, как бы надзирательно глядя вдаль.