Иван Тургенев - Том 5. Рудин. Повести и рассказы 1853-1857

…Комната, в которую вошла Глафира Ивановна и в которой она ежедневно проводила часа два и более, называлась «Собственной господской конторой» — в отличие от «Главной вотчинной конторы», помещавшейся в отдельном флигеле, подле конного двора. В «Собственной господской конторе» постоянно заседал секретарь барыни, Левон Иванов, или, как его называла Глафира Ивановна, Léon* (его в молодости выучили французскому языку, и он довольно свободно на нем изъяснялся); однако Глафира Ивановна в конторе с ним никогда иначе не говорила, как по-русски. Кроме Левона, каждое утро являлись в «Собственную контору» главный приказчик и бурмистр с докладами; часто призывался туда дворецкий, изредка сам управляющий Василий Васильевич* — и только. Все же дела по именью, все платежи, продажи и покупки производились в «Вотчинной конторе», которая оттого всегда была набита народом; с утра до вечера толклись в ней, стояли и сидели разные писцы, земские, приходящие и отходящие мужики, свои и соседние, старосты, десятские и т. п.

«Вотчинная контора» не могла похвастаться ни чистотою, ни благовонием. Случалось иногда, что свечи в ней горели голубым огнем, как бы в погребе или в бане. «Собственная контора», напротив, отличалась опрятностью: это была большая, светлая комната, с тремя окнами; у одного из них помещался секретарский стол, покрытый зеленым сукном. Вдоль стен тянулись шкафы из ясеневого дерева; по самой середине, на особо устроенном возвышении, стояло ореховое бюро; за этим бюро, на широком и мягком кресле, садилась сама барыня; другое кресло, тоже довольно покойное, стояло несколько поодаль и пониже — для Василия Васильевича. Прямо против господского бюро висел на стене портрет напудренного старика в лиловом французском кафтане с стразовыми пуговицами, известного в свое время хозяина, дяди Глафиры Ивановны, от которого она получила свое имение* и которого она поставила себе в образец.

В «Собственной конторе» к приходу барыни собралось три человека. Один из них, секретарь Левон, или Léon, молодой, белокурый человек, с томными глазами и чахоточным цветом лица, стоял перед своим столом и перелистывал тетрадь; другой, главный приказчик, Кинтилиан*, человек лет пятидесяти с лишком — с седыми волосами и черными навислыми бровями, с лицом угрюмым и хитрым — неподвижно глядел на пол, скрестив руки на груди. Третий, наконец, бурмистр Павел, красивый мужчина, с черной как смоль бородой, свежими щеками, большим белым лбом и веселыми блестящими глазами, развязно прислонился к двери. Хотя одежда на нем была не то крестьянская, не то купеческая, хотя он носил бороду — он мужиком не был. Глафира Ивановна произвела его в бурмистры из дворовых; под его управлением состояло — пока — одно только село Введенское — то самое село, в котором жила барыня, — но влияние его росло не по дням, а по часам; милости сыпались на него непрестанно; он быстро шел в гору, к великой досаде Кинтилиана, который сам, не более двух лет тому назад, разными происками низвергнул своего предшественника, Никифора, и стал на его место.

Три эти человека — до самого появления Глафиры Ивановны — не разговаривали друг с другом; только Павел спросил у Левона, записал ли он садовые работы; Левон кивнул ему головой. Когда же наконец барыня вошла, они все трое выпрямились и низко ей поклонились; Кинтилиан и Павел заложили руки за спину — Левон слегка оперся о стол. Глафира Ивановна, молча и не спеша, взошла на возвышение, отодвинула слегка кресла, села, оправилась и, приняв озабоченный вид, немного помолчала, наконец, обратившись к Левону, сделала повелительное движение рукою и промолвила: «Начинай!»

Левон взял тетрадь со стола, отвернул несколько листов, кашлянул и начал тонким, немного гнусливым голоском:

— «12 июля 184* года. Полевые и прочие работы.*

Вчерашний день, июля 11-го, во вторник — день господский. Крестьяне села Введенского* — всего 134 тягла — заняты были сенокосом в следующих дачах…»

— Что ты это мне читаешь? — резко перебила его барыня.

— Полевые и прочие работы, как изволили приказывать… С них начинать приказано, — проговорил Левон.

— Мне этого не нужно сегодня. Левон опустил тетрадь.

— Получены вчера из деревень донесения?

— Получено три — из Лисицына, из Гагина, из Кириллова.

— Читай рапорт из Лисицына.

— Прикажете рапорт или экстракт?

— Рапорт. — И Глафира Ивановна загремела четками…

Неприятно подействовал этот звук на присутствовавших. Каждый из них знал, что когда барыня гремит четками* — дело неладно: жди бури. Лица их вытянулись; даже Павел, который всё время соколом глядел на свою госпожу, — даже он попридержал свою улыбку.

Левон взял со стола исписанный лист бумаги — и начал опять тем же тонким голоском:

— «Рапорт Евстигнея Семенова, Лисицынского старосты.

Пункт 1-й. В имении ее высокоблагородия, Глафиры Ивановны Гагиной, Лисицыне — Кондратове тож — милостью божиею обстоит всё благополучно. Пункт 2-й. Вчерашнего числа…»

Глафира Ивановна опять перебила чтеца:

— Не читай мне всего… Посмотри только, что он о пасеке пишет…

Левон быстро пробежал глазами весь рапорт.

— Он о пасеке не доносит-с, — произнес он наконец.

— Прекрасно! — воскликнула Глафира Ивановна — и четки загремели пуще прежнего. — Хорош староста, нечего сказать! Это ты, должно быть, его в старосты поставил, — продолжала она, обратившись к Кинтилиану. (Лисицынский староста был назначен еще Никифором, но Кинтилиан почел за лучшее промолчать.) — Сделать ему строжайший выговор с особенным замечаньем.

Левон наклонился и черкнул у себя в книге слова два карандашом. Наступило молчание.

— Прикажете читать дальше? — робко спросил Левон.

Барыня не отвечала ему и продолжала греметь четками. Левон поправил волосы на лбу и потупился. В комнате всё как будто замерло… только и стало слышно в ней, что жалобное жужжанье залетевшей большой синей мухи, тщетно стучавшейся в стекло.

— Достань «Заметки барыни», — промолвила наконец Глафира Ивановна, выходя из задумчивости. — Прочти мне, что я тебе вчера продиктовала.

Левон вынул из ящика своего стола голубую книжку с надписью на переплете: «Заметки барыни», — раскрыл ее и принялся читать:

— «Понедельник, 11-го июня.

Во-первых: Дворовым я желаю сделать другое распоряжение; хочу из дворовых сделать колонистов; а колонисты мои будут делать разные работы, домашние и прочие; построю им каменные флигеля; заведу фабрики, как швейные, так и кружевные, — ткацкую, белильную — и доведу до того, чтобы Введенские фабрики были известны в России; а ненужных дворовых продам или отпущу по разным местам. Начальник моих колонистов — Куприян Семенов». — Левон остановился.

— Какая по этому сделана отметка? — спросила барыня.

— «Принято к соображению. А насчет Куприяна — исполнено».

Барыня помолчала.

— Далее.

— «Во-вторых: Турка никогда и никуда не отпускать от скота; но только, чтобы он никогда не был начальником над оным — а просто назвать его: Турок и пастух». Отметка: исполнено.

«В-третьих: Я собрала посмотреть моих господских коров… Фи! Фи! Ну, что это за коровы? Но почему же и мне не иметь коров, которые бы давали удою три ведра, как говорил швейцар. Je réglerai, tout cela, je réglerai[1]. Возьму швейцара, тирольца, овцевода, возьму лифляндку, немку, польку. Ах, когда же это случится: после дождичка в четверг». Отметка… отметки нет.

— Нет отметки? — спросила Глафира Ивановна. — А я тебе скажу, какая должна быть отметка. Пиши, — и Глафира Ивановна начала диктовать Левону: — «Всё это исполнится и непременно исполнится, когда у меня будет настоящий управляющий — а не Василий Васильевич — что и говорить! Не такого, не такого мне надо* — и только». Теперь далее.

Левон поставил после «только» большой восклицательный знак и снова принялся за чтение.

— «В-четвертых: Спросить каждого дворового человека следующим образом: а что ты принес доходу в год — какая была твоя служба — и сколько было на тебя расходу — а? И по его ответу так и поступать, чтобы дворовый человек приносил или пользу, или удовольствие; без того его не держать». Отметка: отнесено к пункту первому.

— Как к пункту первому! — воскликнула барыня.