Единственный в моей жизни сексуальный шок я пережил на овощном комбинате имени Тельмана. Я был тогда студентом первого курса ЛГУ. И нас, значит, командировали в распоряжение дирекции этой самой плодоовощной базы. Или, может, овощехранилища, не помню.
Было нас в группе человек пятнадцать. Всех распределили по бригадам. Человека по три в каждую.
До этого мы получили инструкции. Представитель месткома сказал:
– Есть можете сколько угодно.
Мой однокурсник Лебедев поинтересовался:
– А выносить?
Нам пояснили:
– Выносить можно лишь то, что уже съедено…
Мы разошлись по бригадам. Я тут же получил задание. Бригадир сказал мне:
– Пойди в четвертый холодильник. Запомни фамилию – Мищук. Забери оттуда копии вчерашних накладных.
Я спросил:
– А где это – четвертый холодильник?
– За эстакадой.
– А где эстакада?
– Между пищеблоком и узкоколейкой.
Я хотел спросить: «А где узкоколейка?» – но передумал. Торопиться мне было некуда. Найду.
Выяснилось, что комбинат занимает огромную территорию. К югу он тянулся до станции Пискаревка. Северная его граница проходила вдоль безымянной реки.
Короче, я довольно быстро заблудился. Среди одинаковых кирпичных пакгаузов бродили люди. Я спрашивал у некоторых – где четвертый холодильник? Ответы звучали невнятно и рассеянно. Позднее я узнал, что на этой базе царит тотальное государственное хищение в особо крупных размерах. Крали все. Все без исключения. И потому у всех были такие отрешенные, задумчивые лица.
Фрукты уносили в карманах и за пазухой. В подвязанных снизу шароварах. В футлярах от музыкальных инструментов. Набивали ими вместительные учрежденческие портфели.
Более решительно действовали шоферы грузовиков. Порожняя машина заезжала на базу. Ее загоняли на специальную платформу и взвешивали. На обратном пути груженую машину взвешивали снова. Разницу заносили в накладные.
Что делали шоферы? Заезжали на комбинат. Взвешивались. Отгоняли машину в сторону. Доставали из-под сиденья металлический брусок килограммов на шестьдесят. Прятали его в овраге. И увозили с овощехранилища шестьдесят килограммов лишнего груза.
Но и это все были мелочи. Основное хищение происходило на бумаге. В тишине административно-хозяйственных помещений. В толще приходо-расходных книг.
Все это я узнал позднее. А пока что бродил среди каких-то некрашеных вагончиков.
День был облачный и влажный. Над горизонтом розовела широкая дымчатая полоса. На траве около пожарного стенда лежали, как ветошь, четыре беспризорные собаки.
Вдруг я услышал женский голос:
– Эй, раздолбай с Покровки! Помоги-ка!
«Раздолбай» явно относилось ко мне. Я хотел было пройти, не оглядываясь. Вечно я реагирую на самые фантастические оклики. Причем с какой-то особенной готовностью.
Тем не менее я огляделся. Увидел приоткрытую дверь сарая. Оттуда выглядывала накрашенная девица.
– Ты, ты, – я услышал.
И затем:
– Помоги достать ящики с верхнего ряда.
Я зашел в сарай. Там было душно и полутемно. В тесном проходе между нагромождениями ящиков с капустой работали женщины. Их было человек двенадцать. И все они были голые. Вернее, полуголые, что еще страшнее.
Их голубые вигоневые штаны были наполнены огромными подвижными ягодицами. Розовые лифчики с четкими швами являли напоказ овощное великолепие форм. Тем более что некоторые из женщин предпочли обвязать лифчиками свои шальные головы. Так что их плодово-ягодные украшения сверкали в душном мраке, как ночные звезды.
Я почувствовал одновременно легкость и удушье. Парение и тяжесть. Как будто плаваю в жидком свинце.
Я громко спросил: «В чем дело, товарищи?» И после этого лишился чувств.
Очнулся я на мягком ложе из гнилой капусты. Женщины поливали меня водой из консервной банки с надписью «Тресковое филе». Мне захотелось провалиться сквозь землю. То есть буквально сию же минуту, не вставая.
Женщины склонились надо мной. С полу их нагота выглядела еще более устрашающе. Розовые лямки были натянуты до звона в ушах. Голубые штаны топорщились внизу, как наволочки, полные сена. Одна из них с досадой выговорила:
– Что это за фенькин номер? Масть пошла, а деньги кончились?
– Недолго музыка играла, – подхватила вторая, – недолго фрайер танцевал.
А третья нагнулась, выпрямилась и сообщила подругам:
– Девки, гляньте, бруки-то на молнии, как ридикюль…
Тут я понял, что надо бежать. Это были явные уголовницы. Может, осужденные на пятнадцать суток за хулиганство. Или по указу от 14 декабря за спекуляцию. Не знаю.
Я медленно встал на четвереньки. Поднялся, хватаясь за дверной косяк. Сказал: «Мне что-то нехорошо», – и вышел.
Женщины высыпали из сарая. Одна кричала:
– Студент, не гони порожняк, возвращайся!
Другая:
– Оставь болтунчик Зоиньке на холодец!
Третья подавала голос:
– Уж лучше мне, с возвратом. Почтой вышлю. До востребования!
И лишь старуха в грязной белой юбке укоризненно произнесла:
– Бесстыжие вы девки, как я погляжу!
И затем, обращаясь ко мне:
– А ты не смущайся. Не будь чем кисель разливают. Будь чем кирзу раздают!..
Я шел и повторял: «О, как жить дальше? Как жить дальше?.. Нельзя быть девственником в мои годы! Где достать цианистого калия?!..»
На обратном пути я снова заблудился. Причем теперь уже окончательно.
Я миновал водонапорную башню. Спустился к берегу пруда. Оттуда вела тропинка к эстакаде. Потом я обогнул двухэтажное серое здание. Больнично-кухонные запахи неслись из его распахнутых дверей. Я спросил у какого-то парня:
– Что это?
Парень мне ответил:
– Пищеблок.
Через минуту я заметил в траве бурые рельсы узкоколейки. Прошел еще метров тридцать. И тут я увидел моих однокурсников – Зайченко с Лебедевым. Они шли в толпе работяг, предводительствуемые бригадиром. Заметив меня, начали кричать:
– Вот он! Вот он!
Бригадир вяло поинтересовался:
– Где ты пропадал?
– Искал, – говорю, – четвертый холодильник.
– Нашел?
– Пока нет.
– Тогда пошли с нами.
– А как же накладные?
– Какие накладные?
– Которые я должен был забрать у Мищука.
В этот момент бригадира остановила какая-то женщина с портфелем:
– Товарищ Мищук?
– Да, – ответил бригадир.
Я подумал – бред какой-то…
Женщина между тем вытащила из портфеля бюст Чайковского. Протянула бригадиру голубоватую ведомость:
– Распишитесь. Это за второй квартал.
Бригадир расписался, взял Чайковского за шею, и мы направились дальше.
Около высокой платформы темнел железнодорожный состав. Платформа вела к распахнутым дверям огромного склада. Около дверей прогуливался человек в зеленой кепке с наушниками. Галифе его были заправлены в узкие и блестящие яловые сапоги. Он резко повернулся к нам. Его нейлоновый плащ издал шелест газетной страницы. Бригадир спросил его:
– Ты сопровождающий?
Вместо ответа человек пробормотал, хватаясь за голову:
– Бедный я, несчастный… Бедный я, несчастный…
Бригадир довольно резко прервал его:
– Сколько всего?
– По накладным – сто девяносто четыре тонны…Вай, горе мне…
– А сколько не хватает?
Восточный человек ответил:
– Совсем немного. Четыре тонны нс хватает. Вернее, десять. Самое большее – шестнадцать тонн не хватает.
Бригадир покачал головой:
– Артист ты, батя! Шестнадцать тонн глюкозы двинул! Когда же ты успел?
Гость объяснил:
– На всех станциях люди подходят. Наши советские люди. Уступи, говорят, дорогой Бала, немного винограда. А у меня сердце доброе. Бери, говорю.
– Ну да, – кивнул бригадир, – и втюхиваешь им, значит, шестнадцать тонн государственной собственности. И, как говорится, отнюдь не по безналичному расчету.
Восточный человек опять схватился за голову:
– Знаю, что рыск! Знаю, что турма! Сэрдце доброе – отказать не могу.
Затем он наклонил голову и скорбно произнес:
– Слушай, бригадир! Нарисуй мне эти шестнадцать тонн. Век не забуду. Щедро отблагодару тебя, джигит!
Бригадир неторопливо отозвался:
– Это в наших силах.
Последовал вопрос:
– Сколько?
Бригадир отвел человека в сторону. Потом они спорили из-за денег. Бригадир рубил ладонью воздух. Так, будто делал из кавказца воображаемый салат. Тот хватался за голову и бегал вдоль платформы.
Наконец бригадир вернулся и говорит:
– Этому аксакалу не хватает шестнадцать тонн. Придется их нарисовать, ребятки. Мужик пока что жмется, хотя фактически он на крючке. Шестнадцать тонн – это вилы…
Мой однокурсник Зайченко спросил:
– Что значит – нарисовать?
Бригадир ответил:
– Нарисовать – это сделать фокус.
– А что значит – вилы? – поинтересовался Лебедев.
– Вилы, – сказал бригадир, – это тюрьма.
И добавил:
– Чему только их в университете обучают?!
– Не тюрьма, – радостно поправил его грузчик с бородой, – а вышка.
