Николай Гейнце - Под гнетом страсти

В теплый июньский день 1895 года я сидел на террасе красивого двухэтажного дома, в одной из пригородных дачных местностей Петербурга и с нетерпением смотрел на дверь, ведущую в комнаты.

Вдруг у самой террасы в саду послышался звонкий детский голос, и через минуту на террасу вбежала девочка с каштановыми локонами и огромными карими глазами. Ее правильное, точно отлитое из мрамора личико навеяло на меня целый рой воспоминаний. Я болезненно вскрикнул и протянул обе руки к ребенку.

Девочка на секунду остановилась, но затем доверчиво подошла ко мне. Я притянул ее к себе и, посадив на колени, начал жадно всматриваться в ее черты.

— Она, совсем она! — невольно прошептал я и, спустив девочку с колен, задумался.

На ступенях лестницы, ведущей на террасу, показалась няня.

— Юля, Юленька, — позвала она девочку, — мама идет, беги к ней навстречу.

Затем, обратившись ко мне, она сказала:

— Барыня сейчас будет здесь.

Взяв ребенка за руку, она ушла.

Я вскочил… Сердце мое сильно билось. Я хотел спуститься с террасы, но на нее уже входила стройная молодая женщина с такими же, как у ребенка, тонкими чертами лица и большими глазами. На ней было надето белое вышитое платье, ее изящная головка скрывалась под легкой итальянской широкополой шляпой.

— Сколько лет, сколько зим! Боже мой, как я рада вас видеть!

Она крепко, по-мужски, пожала мою руку.

— Вы давно здесь, я, кажется, заставила себя ждать… Садитесь, пожалуйста…

Я сел.

— Ну, как вы поживаете… Что делали?.. Рассказывайте.

Я смотрел на ее дышащее здоровьем и счастьем лицо, на ее стройную фигуру и не находил слов для ответа.

— Как здоровье вашего мужа? — наконец спросил я.

— Он здоров и весел… Все хорошо! А сколько пережито? Не правда ли?

Ее лицо покрылось дымкой грусти.

— Да.

Вскоре явился и муж, довольный, счастливый…

Я пробыл у них почти целый день.

Он показался мне мигом в этом счастливом уголке.

"Вот где царит истинная, чистая супружеская любовь… — думал я. — Здесь нет страсти, под гнетом которой погибло столько людей, бессознательно созидавших этот храм чистой любви".

Уже смеркалось, когда я уезжал от них. Отъехав от дома, Я оглянулся. На террасе, освещенной лампой под пунцовым абажуром, стояли он и она. Он держал ее за талию, а ее голова лежала на его плече. Красноватый отблеск лампы падал на них.

"Кровь, кровь!", — мелькнуло в моем уме.

Их счастье действительно было обрызгано кровью, но они в ней не были повинны… История их любви стоит быть рассказанной. Я расскажу ее…

Был чудный майский вечер 189* года. Огромный театр "Аквариум", один из излюбленных летних петербургских уголков, был переполнен.

Партер почти сплошь был занят постоянными посетителями, представителями столичной золотой молодежи, до безразличия похожими друг на друга: костюмами, прической, модной, коротко подстриженной бородкой a la Boulanger и даже ничего не выражающими шаблонными физиономиями; юными старцами с лоснящимися, как слоновая кость, затылками; редакторами ежедневных газет и рецензентами.

В ложах роскошной гирляндой развертывалась целая плеяда представительниц женской половины веселого Петербурга — "этих дам", которые встречаются везде, где только можно показать себя и посмотреть людей.

На сцене шла новая оперетка, и кроме того приманкой служила "парижская дива", начавшая, как утверждали злые языки, свою карьеру в полпивных Латинского квартала, перешедшая оттуда в заурядный парижский кафе-шантан, с подмостков которого прямо и попала на сцену "Аквариума" в качестве "парижской знаменитости", имя которой крупными буквами было напечатано на афишах.

Одна из лож была занята исключительно мужчинами; их было пятеро, и их веселость и развязность красноречиво говорили, что они залили свой холостой обед, быть может и фальсифицированными, но, наверное, крепкими винами.

Первый акт уже подходил к концу, но почти все сидевшие в ложе не обращали на сцену никакого внимания, видимо, приехав не для пьесы, а для того, чтобы как-нибудь и где-нибудь убить время.

Только двое из этой компании резко отличались от своих сотоварищей — истинных типов юных кутящих петербургских пижонов.

Первый был человек, которому на вид казалось лет за сорок, с серьезным выражением умного лица, проницательным взглядом серых глаз, смотревших сквозь золотые очки в толстой оправе, с гладко выбритым подбородком и небольшими, но густыми усами и баками. Он был светлый шатен, и легкая, чуть заметная седина пробивалась на висках его гладко зачесанных назад без пробора волос.

Это был доктор Петр Николаевич Звездич, известный среди петербургской золотой молодежи, в кругу которой постоянно вращался, под именем "нашего доктора".

Его обширная практика, доставившая ему обеспеченное состояние, состояла преимущественно из пациенток: дам и девиц высшего петербургского света и полусвета. Взимая очень дорогую плату с первых, он не отказывал порой в даровой помощи и безвозмездных советах "начинающим" из вторых, если предвидел, что им предстоит блестящая будущность.

Он знал в подробности все светские интриги и историю почти каждой из звездочек полусвета, и о нем говорили шутя, что если бы он захотел, то мог бы написать такую скандальную хронику, от которой бы содрогнулось даже петербургское общество. Но доктор Звездич умел молчать или, вернее, говорить кстати. Он не мог быть назван скрытным, но и никогда не говорил того, что могло бы скомпрометировать тех, кто не должен был быть скомпрометированным, и таким образом не вызывал вражды к себе людей, жизнью которых он жил.

В общем, это был "славный малый" и, кроме того, под маской бесшабашного вивера скрывал много научных сведений, большой практический ум, замечательный такт и даже доброе сердце.

Второй, сидевший рядом с ним и также отличавшийся от остальных, был молодой человек лет двадцати шести, с красивым и в высшей степени интеллигентным лицом.

С первого взгляда можно было заметить, что он далеко не "завсегдатай" этой компании кутил, занимающихся лишь глупым прожиганием жизни и безумными тратами средств, доставшихся им благодаря трудам или талантам их отцов. Виктор Аркадьевич Бобров — так звали его — приходился племянником доктору Звездичу и, несмотря на то, что не прошло и четырех лет, как он кончил курс в Технологическом институте, занимал уже хорошее место на одном из казенных заводов Петербурга.

Намереваясь покинуть столицу на несколько недель, он приехал проститься с доктором Звездичем, а тот повез его обедать к Кюба, а оттуда в "Аквариум", где молодому человеку пришлось невольно услыхать малопонятный для него разговор между остальными тремя совершенно случайными его знакомыми, с которыми доктор за несколько часов перед тем встретился в ресторане и которым представил его.

— Посмотрите, — сказал один из них, рассматривая, прищурившись, единственную пустую ложу, находившуюся напротив, — Анжель еще не приехала.

— Но ведь только кончается первый акт, — ответил другой, — она никогда не приезжает ранее половины второго, именно в тот момент, когда это производит всего больше эффекта.

— Кстати, кто теперь ее повелитель или, лучше сказать, раб? Кажется, этот несчастный Гордеев, разоренный вконец, уезжает в Ташкент.

— Совершенно верно.

— Не долго же он продержался!

— Что поделаешь? Эта наша общая участь! — заметил фатовато самый юный из собеседников.

— О, только не вам предстоит эта участь! — перебил доктор. — Анжель любит, чтобы игра стоила свеч, любит заставлять о себе говорить…

— Однако, если бы я предложил свои услуги! — надменным тоном возразил юноша.

— Она бы вам ответила, как одному из моих приятелей: "Приходите тогда, мой милый, когда у вас умрет дядюшка!"

Не дожидаясь ответа, Звездич обратился к Виктору Аркадьевичу:

— Ты уезжаешь завтра?

— Да, у меня месячный отпуск.

— Куда же ты едешь?

— По обыкновению, в Москву, а оттуда в подмосковное имение князя Сергея Сергеевича Облонского. Там я должен встретиться с графом Львом Ратицыным, который уехал вчера вечером.

— К Облонскому? — вмешался в разговор один из трех франтов.

— Да! Вы его знаете?

— Кто же его не знает! — вставил снова самый юный из франтов.

— Облонского знает весь Петербург, авторитетно подтвердил первый, спросивший о князе. — Но скажите, пожалуйста, что он поделывает, этот молодящийся старец? Вот уж года два, как его положительно нигде не видно.