Валерий Попов - В городе Ю (Рассказы и повести)

Валерий Попов

В городе Ю.

Рассказы и повести

Великолепная проза Валерия Попова продолжает лучшие традиции российской литературы. Сквозь иронию и смех автора угадывается его бесконечное удивление - неужели мир, в котором мы жили и живем, настолько странен? Гоголевский "смех сквозь слезы" обуревает и нас, читателей. Мы смотрим в зеркало сквозь увеличительное стекло художественного слова - и видим такое!

Содержание:

Все мы не красавцы

Южнее, чем прежде

Не спать, не спать

Парадиз

Ошибка, которая нас погубит

Наконец-то!

Две поездки в Москву

Ювобль

Случай на молочном заводе

Фаныч

Вход свободный

Жизнь удалась

Автора!

Излишняя виртуозность

И вырвал грешный мой язык

Сны на верхней полке

Тихие радости

Третьи будут первыми

В городе Ю.

Боря-боец

Любовь тигра

Божья помощь

Ванька-встанька Ноу-хау

Осень, переходящая в лето Хроника

Лучший из худших (Повесть)

ВСЕ МЫ НЕ КРАСАВЦЫ

Жил я с бабушкой на даче. Днем купание, езда на велосипеде. Вечером сон. Расписание. Режим.

И вдруг в субботу глубокой ночью является мой друг Слава. Застучал, загремел. Открываю - вбегает.

- Ну как?!

- Что как?

- Все в порядке?

- Вообще да. А у тебя?

- У меня тоже. Ну хорошо. А то я что-то волновался, - говорит.

Прошли мы с ним на кухню, сели.

- О, - говорит, - капуста! Прекрасно. Захрустел той капустой, наверно, весь поселок разбудил.

- Представляешь, - говорит, - совершенно сейчас не сплю.

- Да, - говорю, - интересно.

А сам чуть с табуретки не валюсь, так спать хочется.

Вдруг бабушка появляется в халате. Спрашивает:

- Это кто?

- Как же, - говорю, - бабушка, это же мой друг, Слава, неужели не помнишь?

Слава повернулся к ней и говорит:

- А! Привет!

Так прямо и говорит - привет! Он такой.

- Нет, не помню, - отвечает бабушка. И ушла.

- О, - говорит Слава, - котлеты! Прекрасно!

- Ты что, - спрашиваю, - так поздно? Твои-то где?

- Да за грибами. Еще с пятницы.

- Ты, что ли, есть хочешь?

- Ага. Они вообще оставили мне рубль, да я его отдал.

- Отдал? Кому?

- Да одному старику. Подъезжает ко мне на улице старик на велосипеде. Сейчас, говорит, покажу тебе фокус. Разжимает ладонь, там лежит двухкопеечная монета позеленевшая. Решкой. Зажал он кулак и спрашивает: "Ну а сейчас, думаешь, как лежит?" Да решкой, говорю, как и лежала. Тут он захохотал и разжал. А монета действительно лежит решкой. Он как увидел это - оцепенел. А потом так расстроился, заплакал. Что-то мне жалко его стало. Догнал я его и рубль свой в карман сунул. Не расстраивайтесь, говорю, вот вам рубль на всякий случай.

- Да, здорово, - говорю я Славе, - на вот, ешь сметану.

- Нет, - говорит Слава, - сметану ни за что!

- Да ешь, чего там!

- Нет! Я же сказал. За кого ты меня принимаешь? Странная такая гордость - только на сметану.

- Ну вот. И остался я без денег. Расстроился сначала. А потом думаю а, не пропаду! И действительно. Не пропал. Хожу я по улице, хожу. Хожу. И вдруг проезжает мимо меня брезентовый газик - знаешь, ГАЗ-шестьдесят девять, на секунду поднимается брезент, и оттуда цепочкой вываливается несколько картофелин. Отнес я их домой, взвесил - ровно килограмм. Представляешь? А потом, уже вечером, какие-то шутники забросили мне в окно селедку. Еще в бумагу завернута промасленную, а на ней на уголке написано карандашом: восемьдесят копеек. Ну что ж. Для них, может быть, это и шутка, а для меня очень кстати! Отварил я картошку, с селедочкой поел пре-е-красно!

- Тише, - говорю, - не кричи.

И тут действительно бабушкин голос:

- Ну все, я закрылась, буду спать. Теперь пусть забираются воры, бандиты - пожалуйста!

И раздалось такое хихиканье из-под двери.

- Ну вот, - продолжал Слава, - и вдруг вызывают меня в милицию. Сидят там трое ребят наших лет. "Вот, - говорит милиционер, - задержана группа хулиганов. Забрасывали в окна селедки". - "Да это, - говорю, - не хулиганство! Надо различать. Мне так очень понравилось. Сельдь атлантическая, верно?" - "Да", - хмуро говорит один. И тут появляется участковый, Селиверстов. Задумчивый. "Да, - говорит, - надо им руки понюхать. У кого селедкой пахнут - тот и кидал". Оказалось, только у меня пахнут. Селиверстов тогда и говорит: "Ну ладно, если пострадавший претензий не имеет и руки у вас селедкой не пахнут, тогда с вас только штраф - восемь копеек". - "А кому платить?" - спрашивают. "Вот ему", - и показывает на меня. Вот так. Пошел домой. А те шутники благодарные под окном моим ходят с гитарами, поют. И вдруг - Селиверстов! "Ты, - говорит, - не обращай на меня внимания. Я просто так. Очень ты мне понравился. Уж очень ты благородный. Я посижу тут и уйду. Сам знаешь: все больше с преступниками дела, а с тобой и посидеть приятно. Посижу тут, отдохну и пойду". Потом жаловаться стал. "Все, - говорит, - видят во мне лишь милиционера, боятся, а иной раз так хочется поговорить просто, по-человечески. И с тобой вот - поговорить бы на неслужебные темы. Не веришь? Я даже без револьвера - вот". - "Знаете что, говорю я ему, - как раз перед вашим вызовом шел я звонить по важному делу". - "Ну что? - говорит. - Иди звони. На вот тебе две копейки". Дает двухкопеечную монетку позеленевшую. Взял я ее, выбежал на улицу и вдруг остолбенел! Такая мысль: картошки кило - десять копеек, селедка восемьдесят. В милиции дали - восемь, да сейчас - две. А в сумме - рубль! А отдал-то я как раз рубль! Представляешь?

Слава замолчал. Я тоже молчал, потрясенный. Мы так посидели, неподвижно. Потом Слава вдруг взял белый бидон, заглянул и говорит оттуда гулко:

- Что это там бултыхается в темноте?

- Квас.

- Можно?

А сам уже пьет.

- Ну, все, - говорит, - а теперь спать.

Пошли мы в комнату. Легли валетом. Слава сразу заснул, а я лежал, думал. Луна вышла, светло стало. И вдруг Слава, не открывая глаз, встает так странно, вытянув руки, и медленно идет! Я испугался - и за ним. Вышел он из комнаты, прошел по коридору и на кухню! Так же медленно, с закрытыми глазами берет сковороду, масло, ставит на газ, берет кошелку с яйцами, начинает их бить и на сковороду выпускать. Одно, другое, третье... Десять яиц зажарил и съел. Потом вернулся так же, лег и захрапел.

Смотрю я на него и думаю: вот так! Всегда с ним удивительные истории происходят. Это со мной - никогда. Потому что человек я такой - слишком спокойный, размеренный. А Слава - человек необычный, потому и происходит с ним необычное. Хотя, может быть, конкретной этой истории с рублем вовсе и не было. Или, может, было, но давно. Или, может, еще будет. Наверно.

Но, вероятнее всего, он рубль свой кому-нибудь просто одолжил. Попросили - он и дал не раздумывая. Он такой. А историю эту он рассказывал, чтоб под нее непрерывно есть. Видно, очень проголодался. Будто б я и так его не накормил! Ведь он же мой друг, и я его люблю. Мне все говорят: тоже, нашел друга, вон у него сколько недостатков. Это верно. Что есть, то есть. Вот еще и лунатиком оказался. Ну и пусть! А если ждать все какого-то идеального, вообще останешься без друзей!

Все мы не красавцы.

Как-то я разволновался. Сна - ни в одном глазу. Вышел на улицу, сел на велик и поехал. Луна светит, светло. И гляжу я - на шоссе полно народу! Вот так да! Мне все - спи, спи, а сами - ходят! И еще: подъезжаю обратно, вдруг какая-то тень метнулась, я свернул резко и в канаву загремел. Ногу содрал и локоть. Вылезаю и вижу - бабушка!

- Бабушка, - говорю, - ну куда годится: в семьдесят лет в два часа ночи - на улице!

- Ночь, - говорит, - нынче очень теплая. Не хочется упускать. Не так уж много мне осталось.

Вошли мы в дом, и вдруг вижу, опять по коридору Слава бредет - руки вытянуты, глаза закрыты. Я даже испугался: сколько же можно есть?

А он - на кухню, посуду всю перемыл, на полку составил и обратно пошел и лег.

ЮЖНЕЕ, ЧЕМ ПРЕЖДЕ

Все уже смирились с тем, что лето кончилось. И покорно приняли на себя дождь. Дождь все шел, шел и даже перестал. Газеты на улицах, в своих деревянных рамах, промокли от темной воды, и сквозь сегодняшнюю газету виднелась вчерашняя, а сквозь вчерашнюю - позавчерашняя.

И уже чувствовалась зима, и однажды ночью в прихожей поседела сапожная щетка, а вода в железном ящике под потолком промерзла за эту ночь и лежала брусом, холодным и чистым. Котельщик Николай взял за привычку рано утром, часов в шесть, стучать кувалдой по трубам у себя в котельной, и звон шел по всему дому, и весь он гудел, как орган. Но холодно было по-прежнему.

На работе я заметил за собой опасную тягу к простым занятиям например, часами резать бумагу. Но чаще всего я уходил вниз, в подвал, где сидел кладовщик Степан Ильич в теплом ватнике и кепке. Тут же на полках лежали листы железа, а из маленькой комнатки позади торчали концы цветных металлических прутьев разной толщины. Мне нравились тусклый свет и тот простой и вроде бы им презираемый порядок, который наводил тут Степан Ильич. Я сидел на деревянном мерном ящике с зарубками, прислонившись спиной к трубе, обмотанной лохматым колючим войлоком. Свет мигал, мигал и разгорался, и в трубе вдруг свежо и обильно начинала литься вода.