Леонид Андреев - Сборник рассказов

В данный сборник включены короткие рассказы (до +/-100 Kb в формате fb2) Леонида Андреева, представленные в библиотеке FictionBook на данный момент (12.10.05). Рассказы объединены по годам написания и представлены без комментариев издательств, современников и т.д.

Было бы несправедливо сказать, что природа обидела Ивана Акиндиныча Бергамотова, в своей официальной ча­сти именовавшегося «городовой бляха №20», а в неофи­циальной – попросту «Баргамот». Обитатели одной из окраин губернского города Орла, в свою очередь, по отно­шению к месту жительства называвшиеся пушкарями (от названия Пушкарной улицы), а с духовной стороны харак­теризовавшиеся прозвищем «пушкари – проломленные головы», давая Ивану Акипдиновичу это имя, без сомнения, не имели в виду свойств, присущих столь нежному и дели­катному плоду, как бергамот. По своей внешности Баргамот скорее напоминал мастодонта или вообще одного из тех милых, но погибших созданий, которые за недостатком по­мещения давно уже покинули землю, заполненную мозгля­ками-людишками. Высокий, толстый, сильный, громоглас­ный Баргамот составлял на полицейском горизонте видную фигуру и давно, конечно, достиг бы известных степеней, если бы душа его, сдавленная толстыми стенами, не была погружена в богатырский сон. Внешние впечатления, про­ходя в душу Баргамота через его маленькие, заплывшие глазки, по дороге теряли всю свою остроту и силу и доходи­ли до места назначения в виде слабых отзвуков и отблесков. Человек с возвышенными требованиями назвал бы его кус­ком мяса, околоточные надзиратели величали его дубиной, хоть и исполнительной; для пушкарей же – наиболее за­интересованных в этом вопросе лиц – он был степенным, серьезным и солидным человеком, достойным всякого по­чета и уважения. То, что знал Баргамот, он знал твердо. Пусть это была одна инструкция для городовых, когда-то с напряжением всего громадного тела усвоенная им, но зато эта инструкция так глубоко засела в его неповоротливом мозгу, что вытравить ее оттуда нельзя было даже крепкой водкой. Не менее прочную позицию занимали в его душе не­многие истины, добытые путем житейского опыта и, без­условно, господствовавшие над местностью. Чего не знал Баргамот, о том он молчал с такой несокрушимой солид­ностью, что людям знающим становилось как будто немного совестно за свое знание. А самое главное, – Баргамот об­ладал непомерной силищей, сила же на Пушкарной улице была все. Населенная сапожниками, пенькотрепальщиками, кустарями-портными и иных свободных профессий пред­ставителями, обладая двумя кабаками, воскресеньями и по­недельниками, все свои часы досуга Пушкарная посвящала гомерической драке, в которой принимали непосредствен­ное участие жены, растрепанные, простоволосые, растас­кивающие мужей, и маленькие ребятишки, с восторгом взиравшие на отвагу тятек. Вся эта буйная волна пьяных пушкарей, как о каменный оплот, разбивалась о непоколе­бимого Баргамота, забиравшего методически в свои мощные длани пару наиболее отчаянных крикунов и самолично доставлявшего их «за клин». Крикуны покорно вручали свою судьбу в руки Баргамота, протестуя лишь для порядка.

Таков был Баргамот в области международных отноше­ний. В сфере внутренней политики он держался с немень­шим достоинством. Маленькая, покосившаяся хибарка, в которой обитал Баргамот с женой и двумя детишками и ко­торая с трудом вмещала его грузное тело, трясясь от дрях­лости и страха за свое существование, когда Баргамот во­рочался, – могла быть спокойна если не за свои деревянные устои, то за устои семейного союза. Хозяйственный, рачи­тельный, любивший в свободные дни копаться в огороде, Баргамот был строг. Путем того же физического воздей­ствия он учил жену и детей, не столько сообразуясь с их действительными потребностями в науке, сколько с теми неясными на этот счет указаниями, которые существовали где-то в закоулке его большой головы. Это не мешало жене его Марье, еще моложавой и красивой женщине, с одной стороны, уважать мужа, как человека степенного и непью­щего, а с другой – вертеть им, при всей его грузности, с такой легкостью и силой, на которую только и способны слабые женщины.

Часу в десятом теплого весеннего вечера Баргамот стоял на своем обычном посту, на углу Пушкарной и 3-й Посад­ской улиц. Настроение Баргамота было скверное. Завтра светлое Христово воскресение, сейчас люди пойдут в цер­ковь, а ему стоять на дежурстве до трех часов ночи, только к разговинам домой попадешь. Потребности молиться Бар­гамот не ощущал, но праздничное, светлое настроение, раз­литое по необычайно тихой и спокойной улице, коснулось и его. Ему не нравилось место, на котором он ежедневно спокойно стоял в течение десятка годов: хотелось даже де­лать что-нибудь такое праздничное, что делают другие. В виде смутных ощущений поднимались в нем недоволь­ство и нетерпение. Кроме того, он был голоден. Жена нынче совсем не дала ему обедать. Так, только тюри пришлось похлебать. Большой живот настоятельно требовал пищи, а разговляться-то когда еще!

– Тьфу! – плюнул Баргамот, сделав цигарку, и начал нехотя сосать ее. Дома у него были хорошие папиросы, пре­зентованные местным лавочником, но и они откладывались «до разговленья».

Вскоре потянулись в церковь и пушкари, чистые, благо­образные, в пиджаках и жилетах поверх красных и синих шерстяных рубах, в длинных, с бесконечным количеством сборок сапогах на высоких и острых каблучках. Завтра всему этому великолепию предстояло частью попасть на стойку кабаков, а частью быть разорванным в дружеской схватке за гармонию, но сегодня пушкари сияли. Каждый бережно нес узелок с пасхой и куличами. На Баргамота никто не обращал внимания, да и он с неособенной любовью посматривал на своих «крестников», смутно предчувствуя, сколько путешествий придется ему завтра совершить в участок. В сущности, ему было завидно, что они свободны и идут туда, где будет светло, шумно и радостно, а он торчи тут как неприкаянный.

«Стой тут из-за вас, пьяниц!» – резюмировал он свои размышления и еще раз плюнул – сосало под ложечкой.

Улица опустела. Отзвонили к обедне. Потом радостный, переливчатый трезвон, такой веселый после заунывных великопостных колоколов, разнес по миру благостную весть о воскресении Христа. Баргамот снял шапку и перекрестил­ся. Скоро и домой. Баргамот повеселел, представляя себе стол, накрытый чистой скатертью, куличи, яйца. Он не то­ропясь со всеми похристосуется. Разбудят и принесут Ва­нюшку, который первым делом потребует крашеного яичка, о котором целую неделю вел обстоятельные беседы с более опытной сестренкой. Вот-то разинет он рот, когда отец пре­поднесет ему не линючее, окрашенное фуксином яйцо, а настоящее мраморное, что самому ему презентовал все тот же обязательный лавочник! «Потешный мальчик!» – ухмыльнулся Баргамот, чувствуя, как что-то вроде роди­тельской нежности поднимается со дна его души.

Но благодушие Баргамота было нарушено самым подлым образом. За углом послышались неровные шаги и сиплоe бормотанье. «Кого это несет нелегкая?» – подумал Бар­гамот, заглянул за угол и всей душой оскорбился. Гараська! Сам с своей собственной пьяной особой, – его только недо­ставало! Где он поспел до свету наклюкаться, составляло ею тайну, но что он наклюкался, было вне всякого сомне­ния. Его поведение, загадочное для всякого постороннего человека, для Баргамота, изучившего душу пушкаря вообще и подлую Гараськину натуру в частности, было вполне ясно. Влекомый непреодолимой силой, Гараська со средины ули­цы, по которой он имел обыкновение шествовать, был при­тиснут к забору. Упершись обеими руками и сосредото­ченно-вопросительно вглядываясь в стену, Гараська пока­чивался, собирая силы для новой борьбы с неожиданными препятствиями. После непродолжительного напряженного размышления Гараська энергично отпихнулся от стены, допятился задом до средины улицы и, сделав решительный поворот, крупными шагами устремился в пространство, оказавшееся вовсе не таким бесконечным, как о нем гово­рят, и в действительности ограниченное массой фонарей. С первым же из них Гараська вступил в самые тесные от­ношения, заключив его в дружеские и крепкие объятия.