Она полюбила его сразу, как только увидела. Тенью ходила за ним несколько университетских лет. Краснела под взглядом его жгучих карих глаз, смахивала украдкой горькие слезы, когда он уходил из компании в обнимку с очередной подружкой, и терпеливо ждала.
Годы шли…Первый курс, третий, пятый… Магистратура. Он все также играл на гитаре и уводил, обнимая, подружек. Все их окружение знало о её чувствах к нему, да и он догадывался, снисходительно смотрел на неё, умиляясь тому, как она вспыхивает, когда их взгляды пересекаются. Его забавляла эта молчаливая преданность и покорность судьбе. Забавляло его также и то, как она сжимала свои бледные маленькие кулачки, когда он зажимал очередную Яну, Марину, Олю и еще множество им подобных.
Неизвестно, чем бы закончилась эта безответно-любовная история, не попади предмет её воздыханий в аварию, и не останься он прикованный на полгода к кровати. Тут уж она развернула свои чувства в полную силу. Так прошли зима и весна: больница – университет – больница.
– Оставь его, Ляля! Он же выйдет и забудет всю твою заботу.
– Нет, не забудет. Оценит! – твердо стояла она на своём.
И оценил. Стояла поздняя весна, он уже встал на костыли и, опираясь на её худенькое плечо, смог выйти на улицу. В тот день она принесла ему гитару. Солнце оттеняло россыпь веснушек у неё на щеках, ветер ласково ерошил светлые волосы. Валерка (пришла пора дать ему имя) смотрел на неё слегка повернув голову на бок.
«Надо же», – думал он, – «все про меня почти забыли за это время, а она вон какая! Каждый день ко мне бегает, борщи да салатики носит, а сама высохла вся. Книжки мне вслух читает, глаза в сторону отводит, слезы вытирает. Значит, правда любит?»
Эх, Валерка, надо быть слепым дураком, чтобы пять лет не замечать очевидных вещей! Почти каждую ночь Ляля плакала в подушку от страха потерять эту хрупкую нить между ними, с содроганием ждала выписки: вставали перед глазами его длинноногие, размалеванные пассии. Ляля злилась, с остервенением крошила капусту на очередной борщ и бежала к Валерке.
– Любишь меня, значит? – он очень любил задавать вопросы прямо в лоб.
Ляля молча уставилась на свои руки, в лицо ей так бросилась краска, что коже стало больно.
– Люблю, – как-то упрямо, как у обиженного ребенка вышла у неё это слово. Она резко подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза, – Люблю! – второй раз получилось громче и уверенней, будто бы своим «люблю» гвозди в стену забивала. Нижняя губа её затряслась, она резко встала со скамейки, порываясь уйти, но он её остановил.
– Раз любишь, может, и замуж за меня пойдешь?
– Пойду! – так же уверенно, в шоке от собственной дерзости, произнесла она.
Валерка все решил еще несколько дней назад. Подумал о своей теперешней хромоте и приступах внутричерепного давления и решил жениться. Кому еще он покалеченный нужен? А Ляле – счастье! Чего еще мужику надо? Готовит вкусно, преданная, здоровая, умная, а главное – влюблена в него без памяти. Внешность, правда, самая обычная, но это ничего – стерпится-слюбится. На том и порешили.
Свадьбу играли в августе. Родители его в ней души не чаяли, называли ласково дочкой. Знакомые удовлетворенно кивали головой. Валерке пожимали руки, а Ляле, целуя в щечку, говорили о том, что она выстрадала и заслужила своё счастье.
Что же касается самой невесты, то, наверное, не было человека в те дни счастливее, чем она сама. «Оценил!», – улыбалась, и грудную клетку до боли сводило от счастья.
Через два года она родила ему сына. Роды чуть не свели её в могилу. «Оценит!» – думала она, сгибаясь пополам в ванной от приступов токсикоза, – «Конечно, оценит! Не может не оценить! Он ведь работает в поте лица до полуночи, чтобы я и ребенок ни в чем не нуждались. Оценит!» – снова подносила к носу его рубашку, пахнущую совсем не теми духами, что стояли на её столике…и снова сгибалась над ванной.
Валера и вправду был её благодарен. Первые пару лет после рождения сына. Как только медсестра дала ему в руки теплый, сопящий сверток, он поклялся себе самому больше никогда не заходить в кабинет №23 без рабочей необходимости. Поклялся и даже честно выполнял отцовские и супружеские обязанности, пока в кабинете напротив не появилась новая сотрудница с говорящей фамилией Швабрина.
Ляля, вкушая радости материнства, поначалу не замечала, а потом уже и не хотела замечать очевидного. Главное, что ночью он засыпает рядом с ней, и на руках у неё главный козырь – сын. Его сын. А помаду и запах жасмина с рубашек прекрасно выведет порошок.
За двадцать лет запах его рубашек и цвета помады на воротничках менялись десятки раз. Однажды она заметила, что духи стали какими-то менее стойкими, цвета помад – бледными, а вот порошок, наоборот, научился выводить практически все.
Время для её лица практически остановилось. Волосы по-прежнему отливали золотом, бёдра стали округлыми, плечи давно перестали быть по-девичьи угловатыми. Возраст выдавали лишь руки, натруженные домашними делами и обилием средств для стирки.
«Когда-нибудь он оценит! Он непременно всё поймет», – убеждала себя она, приседая и бегая каждое утро.
Очень скоро Валера, действительно, все понял. Произошло это через неделю после свадьбы их любимого сына.
В свои сорок с небольшим выглядел он не лучшим образом. Утром, стоя перед зеркалом, он с грустью рассматривал свои обвисшие щеки и седеющие виски, а седина ему не шла. Некогда поджарое тело, все больше напоминало кожаный мешок. Коллеги женского пола больше не подмигивали ему и не приносили кофе. «Ничего», – сокрушался он, – «вот Ляля меня любит. Сына для меня вырастила, дом на ней держится, за всю жизнь ни одного гвоздя не забил. Пора полюбить и её»
Эх, Валера, если бы эта мысль закралась к тебе в голову на неделю раньше…, то ничего бы не изменилось. Ничего бы не изменилось и через год. Ляля до сих пор любила тебя самозабвенной слепой любовью. Каждое «моя» и «люблю» оборачивалось в её душе фейерверком.
Какого же было её счастье, когда к пятому десятку муж наконец-то решил полюбить её. Это был май её жизни. Действительно, май. Прекрасные три месяца её жизни и последние.
Вот тогда-то Валера оценил! Утирая скупые мужские слёзы над её фотографией с черной ленточкой в уголке.
Сын женился и уехал в другой город, ждали внучку. Как же Ляля хотела увидеть внуков, но её организм, измученный постоянные надеждами, не выдержал. Умерла она тихо, во сне. Она всегда была тихой и уютной, своей. Много лет в этой домашней тишине, созданной ею, он не замечал очевидного. Искал шума на стороне и находил его, тишина Ляли казалась ему
