«Евгений Петрович… Ну что вы?.. Ну, конечно… А как же, Евгений Петрович?..»
Целыми днями из кабинета Евгения Петровича Малышкина доносятся сначала увещевания, потом мольбы и крики…
Возглавляя крупную газету, он, неведомо как, создал целый город мелких писателей, каждый из которых мечтал его удовлетворить. Малышкин занимал положение абсолютного владыки: он выслушивал, судил и наказывал. Ежеминутно к нему являлись несчастные, принося ему мелко исписанные, изодранные бумажки , а он, подобно вампиру, впивался в их никудышные работы, указывая своим толстым, овальным, жирным пальцем на вздрагивающие символы.
–Вот… Здесь… Мне концовка не нравится… – С набитым ртом выдавливал он из себя.
Прыгая вокруг владыки, исхудалый комар-поэт принимался жужжать:
–Евгений Петрович! Ну как? Ну это же авторское… Композиция строится так… Конечно, можно поменять… Но это никуда не годится… Доверьтесь моему вдохновению, Евгений Петрович.
На козьих глазках Малышкина появлялось разочарование. Затем, будто бы легкое возбуждение охватывало его невыразительное лицо: он начинал багроветь, охать, вздыхать! Пока, наконец, не разражался оглушительным воплем:
–Ну что вы несете, господин… как вас там…
–…Коровкин…
–…Коробкин! Вы представляете себе, что такое искусство? Сколько можно вам повторять, что текст непременно делится на три части! Что вступительный и заключительный абзацы обязательно должны сочетаться по, так сказать, «визуальному объему» и количеству предложений. Вы умеете считать, Коробкин?
–…Коро…
–Эх… Что ж мне с вами делать, Коробкин? Когда же вы, наконец, поймете, что в творчестве присутствует фор-му-ла. – Здесь Евгений Петрович обычно властно расхаживал по кабинету, многозначительно неся перед собой надкусанный бутерброд со свисающей капустой. – Посмотрите на себя? Оборванный, худой, бледный… Подтянитесь! Внесите симметрию в свою вид! Безупречность – вот, к чему мы стремимся! Да! Такие низкие и безнравственные писаки, как вы, не признают идеал. Но мы-то знаем: высшее живет в гармонии смысла и формы! – Голос Евгения Петровича начинал срываться, литературные знания наполняли его голову, текли носом и ерошили волосы. Приговоренный Коровкин стоически ожидал исполнения приговора: он уже смирился с участью приговоренного к смерти. – Да вы… Да вы хоть знаете, что такое АНЖАМБЕМАН!?
Весь город боялся этой фразы, означавшей высшую степень гнева Малышкина. Страдалец Коровкин со слезами на глазах сначала просто попятился к двери, а потом, окончательно потеряв надежду заслужить довольство начальника, выскочил из кабинета, стыдливо укрыв лицо от своей музы и от безразличной ко всему секретарше, которая направила его далее по коридору.
Довольный, как после хорошей бани, Евгений Петрович медленно уселся в ободранное кресло, набрал кого-то по телефону и провизжал:
–Олег! Обрежь его к чертовой матери! Да так, чтобы все выгодно смотрелось! Да-да. Пусть только влюбленные читают, но не сильно от этого любят… Я, думаешь, знаю для кого он создавал? Какая разница? Здесь творим МЫ! (ДЗЫНЬ! – удар трубки о телефон).
И все же это очень глупая история! Ведь несмотря на гротескную принципиальность персонажей, адресант забудет о них, максимум, через пару месяцев, подтвердив очередной раз «безвечность». А вы ищете постоянное? А знаете, кто из нас сейчас более постоянный? Через секунду вы переродитесь и все, что вы в себе так любите умрет и возродится в хотя бы немного, но другой форме – лучшая среда обитания для неисправимого зла. Я всего лишь жалкий текст, даже ничего продать вам не пытаюсь, цените такую редкость в 21 веке. Шучу: покупайте Колу (Шутка. Ахахаха. Смешно?).
Так вот. В один прекрасный (худший) день Евгений Петрович в своем плотном во всех смыслах графике все же выкроил время для встречи со своим закадычным другом Олегом.
Никто не знал отчества Олега, так как он никогда не сообщал его. Более того, ходили слухи, что в одну дождливую ночь униженный собрат Коровкина на росистой площади неведомо как услышал фамилию Олега, которая много лет вводила племя поэтов в ужас – Межстрочный.
Олег звал себя редактором, хоть на самом деле он был палачом в королевстве Малышкина. Евгений Петрович, ратуя за академическое соблюдение норм, бросал Коровкиных прямиком в лапы Межстрочному, а тот с уверенностью Эйхмана отрывал им маленькие ручки и ножки, скрывая увечья пышными одеждами и оставляя бесполезно существовать бледные головы с мутными глазами.
–Ев-геееее-ний Пет-рооович!
–О-лег!
–Как у вас?
–Ох… Не очень, дорогой… Мало в последнее время…
–Вы же понимаете, что скоро мы можем остаться без материала?
На лицо Евгения Петровича упала тень страха. Малышкин не любил, когда ему напоминали о проблемах:
–Как же ты не понимаешь, Олег?! Я давлю из этих жалких сопляков все, что могу! Но они упорно продолжают мне пихать авторское… Признаться, я уже начал замечать у себя аллергию на несоответствия! Сколько не распинайся перед этими бездарями, они все равно продолжают нести нам свою дрянь! – Тут лицо правителя исказила гримаса неподдельного ужаса. Со слезным отчаянием в глазах он упал в свой стул на колесиках под желтым светом грязно-белого окна. – Я так больше не могу, Олег…
–И я. Нам надо что-то менять. – Несколько секунд оба смотрели в окно на усеянный болезнями и голодом город Коровкиных.
Вдруг томный взгляд Евгения Петровича прояснился.
–Олег! Олег! – Вдруг заговорил он, повышая тон на «е». – Я, кажется, постиг идеал! Эти… невежы. Эти остолопы, наконец, поймут суть системы. Запрос, Олег, запрос. Дело в социальном запросе. Мы с тобой создадим такое актуальное произведение, какое им и не снилось! Ты, кстати, знаешь, что такое анжаЛЬбеман?..
В этот момент секретарша как раз доложила о прибытии очередного Коровкина. Настало время жатвы.
Началась упорная работа над Шедевром. Они метились прямо в читателя! Малышкин ловкими движениями рвал мученика на клоки, делая всё овальным и румяным. Межстрочный ножичком выковыривал дискурс и ел его с лезвия. Вкусно (я пробовал).
Они наряжали мертвое тело в костюмы, мерили ему шляпы с такой заботливостью, что не будь небесный зритель слеп и предвзят, он бы прослезился! И вот, после многочисленных приготовлений, они доделали Коробкина! И с радостными, разрумяненными лицами, мятыми, пожелтевшими рубашками, вывесили нарядного убитого поэта.
Город оцепенел. Тысяча изъеденных проказой лиц была обращена на разукрашенный, гниющий, смердящий труп, у которого не было ни пальцев, ни глаз… и который был разодет в роскошный, но почему-то фальшивый гусарский мундир.
А я был в этом городе! Узнаю пустые подъезды, окна. Здесь жило что-то близкое мне. Вон там я еще мальчишкой яблоки рвал! А там, где пелена прошедшего разъедает качели, я мечтал о любви… Да, давно здесь никто не бывал. Уж порушилось все, обветшало, отошло. И я здесь последний раз. А знаете почему? Я ведь не просто так вас сюда привел! Уйти с высоко поднятой головой, да еще и на глазах сочувствующего читателя – это лучшее, что может сделать проигравший…
–Мы победили, Олег! Они все ослепли, и, приниженные, ползут к нам! Ммм… Эта плоть! Нам хватит
