Я слышу звёзды - Артур Дарра

В квартире расстелилось утро. Золотистой тканью, брошенной на следы убегающей темноты, мягким пением птиц оно заполнило мою комнату. Я проснулся и стал собирать это утро в ладони холодной водой из крана. Стал пропитывать им себя, ещё дремлющего. И так – каждый день. Вновь и вновь я пытаюсь собрать и впитать в себя своё утро. Такое чудесное, мимолётное и многообещающее.

Но оно всегда оказывается мне неподвластным. Всегда проваливается в торопливый полдень и веющий тревогой вечер. И всё чудо исчезает. А начинается лишь забег. Марафон на выживание.

У людей это называется просто – работа…

<•>

К полудню собран материал для газетного репортажа. О спортивном мероприятии. Посетил его, взял интервью у одного из участников, сделал пометки в блокноте – всё как полагается. Выхожу со стадиона, а в глубине души уже намечаю дату, когда брошу к чёрту работу в этой бессмысленной газете.

Иду по оживлённой улице. Захожу в банк, отправляю приятелю на кредитную карточку пятьсот рублей. Задолжал. Вечно с этими деньгами не вяжется. Следом захожу в книжный, что в соседнем здании. В разделе «Филология» хватаю «стилистику русского языка», а в «Современной прозе» – маленький покетбук Довлатова. У него, говорят, хороший, лёгкий слог. А я хочу научиться писать просто, не витиевато, как это у меня обычно получается на почве прочтения русских литераторов 19 века.

Шагаю домой, ослеплённый и изнурённый августовским солнцем. Две книжки в руках радуют глаз и сердце. Теперь мой слог станет ещё лучше, думаю я с надеждой, теперь я точно стану писателем.

Прохожу мимо людей. Некоторые смотрят на меня. На некоторых смотрю я. Только взгляды. Многозначительные взгляды. В последнее время это единственный способ контакта с внешним миром.

Взгляды…

Безмолвные надежды…

<•>

Душный день. Не менее душный вечер. И только сползшая на город ночь дарит наконец хоть какое-то умиротворение. Дышать. Дышать прохладой темноты – вот что остается горожанам в этот знойный август. А некоторым – неспящим, как я, – ещё и думать. Бесконечно о чём-то думать, грезить, вспоминать.

Интересно, о чём думают другие предосенними ночами? О том, что лето вот-вот кончится? О том, что они ещё не успели сделать? О том, что их ждёт в грядущем сентябре? О чём? О чём их мысли, когда тишина в небе особенно возбуждает прошлое? О чём их небо?

И главное – о чём оно для меня самого?

Кажется, я знаю, о чём…

О том, что своё двадцать четвёртое лето, лето, полное солнца и каких-то событий, я провёл в этой съёмной квартире. Безвылазно. Никуда, кроме работы, не выходя и ни с кем, кроме как по работе, не встречаясь. Один. Со своими рукописями и томиками Толстого, Тургенева и Булгакова. И снова не понимая, кто же я в этой жизни. О, это моя тошнотворная тайна! Тайна, которую я не в силах никак разгадать. Каждое утро я гляжу на неё в зеркало, вижу на земле её тень, слышу звук её шагов и нескончаемое дыхание…

Как вышло, что я стал… городским отшельником? Что живу один-одинёшенек в этой съёмной однокомнатной пещере? Почему больше не испытываю потребность в людях? Почему никого не хочу слышать, видеть, понимать? Почему чувствую особое наслаждение, когда этой ночью открываю окно? И почему эта ночь напоминает мне о том далёком, призрачном августе моего отрочества?..

…Тогда мне было пятнадцать. Я неожиданно решил поехать к родственникам в другую республику. На две недели, остававшиеся до сентября. Жили они в обычной деревне. Днём я помогал им по дому, вечерами гулял в окрестностях. Ничего необычного. Даже, можно сказать, скука смертная. От которой я бы, наверное, и подох, если бы не Милена.

Мы познакомились во время одной из моих прогулок. Каждый вечер, когда солнце уже сливалось с горизонтом, я бродил вдоль леса. Тётя сказала, что благодаря такой прогулке перед сном видишь чистые, светлые сны. Но в том-то и дело: чтобы видеть светлые сны, мне не нужно было спать. С Миленой я видел светлые сны наяву…

<•>

Она жила в соседней деревне. Часто приезжала к моей тёте, доставляя ей и другим желающим сметану, которую делала её мама. Я хорошо помню велосипед Милены. Старый, слегка заржавевший, но так чудесно смотрящийся под ней. Под её оголёнными загоревшими ножками, коротенькими синими шортиками и белым топиком. Вся свободная, лёгкая, летела она на велосипеде с корзинкой белых баночек…

Вскоре я стал причиной тому, что теперь Милена возвращалась домой только к рассвету. Перед встречей со мной она нередко припасала в корзинке лишнюю банку густой деревенской сметаны и испечённую ею самой буханку пшеничного хлеба. Что это было за объедение! Особенно у костра, когда уже темнота опускалась на деревню и холодок принимался шелестеть засыпавшей травой.

Укрывшись пледом, мы сидели в открытом поле. Его бескрайние просторы стали нашим маленьким уютным уголком. Я рассказывал Милене много историй о своём далёком городе. О том, как с детства мечтаю стать писателем. О том, что обязательно им стану. О том, что невозможно представить край Вселенной. И что в этом заключается наше великое человеческое несчастье!..

А Милена лишь молча слушала и намазывала мне на хлеб ещё сметаны. Ей почему-то не было дела до моих возвышенных мечт и пространных размышлений. И вот когда я, идеалистичный меланхолик, снова заговаривал о чём-то вечном и высоком, она, бывало, прижмётся ухом к моей груди и сидит так неподвижно. В такие моменты я иногда сердился: «Ты меня слушаешь вообще?!» А она отвечала: «Конечно, слушаю, конечно…»

<•>

За день до моего отъезда мы лежали на том же месте, в поле. Замёрзли, но домой не шли. Именно в эту ночь мы ясно почувствовали неизбежность близящейся осени. Мы ждали алую полоску рассвета. Это был наш обычай. Только после того, как она окрашивала небосклон, и язычок солнца показывался из-за горизонта, мы отправлялись по домам.

В то утро мы замёрзли как никогда до этого. Костёр давно потух, в воздухе метался противный ветер. И всё, что у нас оставалось, это мой плеер. Один плеер на двоих. И, конечно, поцелуи. Только ими мы и согревались. Только ими мы и продлевали себя друг для друга.

– Прощаться со мной