Чердак - Николай Николаевич Матвеев

Чердак.

Последние ступеньки из металла, распахиваю дверь и выхожу на крышу. Осенняя листва ещё не засорила косые скаты, покрытые цинком, году, наверное, ещё в пятидесятом, или около того. Конец уже сентября, местами тлеют жёлтые и красные листья клёна, сгоревшие, как летние деньки. Местами попадаются ошмётки порванных газет, местами кажется, что жизнь невыносимая обуза, взорвавшегося космоса печаль, восставшее из недр вселенной нечто, случайной тяжестью отправленное в долгий и безостановочный поход, чтоб рано или поздно, но до тупика добраться и вены вскрыть, самой себе, конечно. И прогибается под ногами, обутыми в кеды, кровельная жесть, избитая дождями, соскобленная льдом, истоптанная сапогами. Тепло, на небе светит солнце, устало так печёт мне голову и спину, сегодня плюс шестнадцать, так сказал мне диктор в телеящике с утра, так показал термометр, так чувствует моя такая тонкая, прозрачная, почти что, кожа. Я падаю на крышу, руки в стороны, глаза закрыты, сквозь веки всё пытается проникнуть, подсмотреть настойчивое солнце. Наверное, я здесь сейчас усну, быть может, я увижу сон, быть может, про него, быть может, про какую-то нелепость, быть может, про осенние дожди. Я не люблю дожди, мне нравится, когда над городом туман, тогда мне кажется, что этот мир спокоен, чист, что в этом городе потеряна не только я, тогда мне кажется, что всем нам не хватает лишь фонарика в руке, чтоб отыскать себя в трясине высохших болот. Я открываю глаза и смотрю в небеса, где-то там, за голубым куполом атмосферы, сверкает слабым светом маленькая, как искра звезда, она, наверное, моя. Моя, раз знаю я о ней, раз чувствую, что где-то во вселенной есть та искорка, что может сжечь меня дотла, возжечь из искры пламя, подсыпать парочку сухих поленьев и отсмотреть всю плёнку, как сгораю я, как превращаюсь в пепел, в тлен. Я снимаю куртку, в ней уже довольно жарко, бросаю рядом и смотрю по сторонам, вокруг одни сплошные крыши, вдали сверкает золотом Исаакия купол, я вижу голубые своды мечети, смотрю недолго на телебашню, мы всё пытаемся проткнуть железом небо. Я достаю из куртки плеер и затыкаю ушки наушниками Philips, включаю музыку и растворяюсь в бите. Я расчленяю музыку на звуки, спустя минуту, я слушаю одни лишь барабаны, не настоящие, конечно же, но слушаю, как ритмом сердца ход опережают и заставляют чаще биться сердце барабаны, как электроника проникла в нашу жизнь, я чувствую, как кровь пульсирует в такт барабанной дроби, как существуют в ней эритроциты, лейкоциты и прочая хрень, попавшая мне в голову. Затем я слушаю какой-то клавишный, ужасный набор звуков, разбитый кем-то и не собранный в одно единое, как ваза, склеенная, но наоборот. Я слушаю всё это и понимаю, что слушать мы можем всё, что угодно, а настоящие мы, остаёмся где-то между наушниками, а всё остальное – многоточие… От этой мысли я открываю глаза и смотрю в голубое небо, надо мной проплывает облако, чем-то похожее на кошку, непременно сфинкса, потом расплывается и растворяется в недрах голубой атмосферы, или стратосферы, или литосферы… хрен их знает, эти облака, где они летают. Снимаю толстовку, остаюсь в футболке с надписью на непонятном языке, такую же непонятную, как моя жизнь, как поведение мамаши, как погода в этом странном городе, похожем на цепляющуюся за рассудок нелепость. Достаю сигареты. Где та причина, которая заставит меня бросить курить? Сама я не стану, нету причины, точнее, она именно в том, что я курю – это как форма протеста, как воздуха свежий глоток, за то, что мне запрещалось кататься на лыжах и на коньках, за то, что сразу же после школы, мне нужно вернуться домой, засесть за тетради и в комнате тёмной, сидеть, проводя остатки остывшего дня в кубе комнаты или перед кубом телевизора. Такая вот кубная жизнь. В начале двадцатого века я могла бы основать кубизм. Хотя, что я могу основать, забиваясь в компаниях в угол, чтобы не заметили, чтоб не засекли, подвыпившие и весёлые друзья, стесняясь собственное Я, надломленное, сросшееся как-то наизнанку. Они росли, общались, развивались, а я сидела дома в четырёх стенах, «училась», но не научилась главному – общению и поведению с людьми. А он ещё мне говорит, что я могу стать моделью. Могу, но не буду, я это знаю, и он это знает, но почему-то упорно доносит до меня эту мысль. Вода точит камень, но я-то не камень, я – дерево, а дерево вода не точит, дерево вода гноит. Со мной быть надо осторожнее, ведь я могу сломаться, я могу расковырять нарывы и радикально излечить себя, как я уже пыталась раньше, решив, что мир настолько туп и гадок, придумав что-то в оправдание себе, купила тысячу таблеток, но не смогла и здесь, хоть где-то это пригодилось. Железо нагрелось, мне жарко, я думаю, что можно снять уже и футболку, и джинсы, кеды уже давно где-то рядом, надеюсь, не упали вниз. Трогаю татуировку, она новая, только на той неделе забита – птица, малая, но гордая. «В синем небе, руки в стороны, чёрным цветом заколдованы, ты да я, я да ты, да молодые вороны…», откуда я это знаю? Не важно, наверное, просто где-то подцепила, услышала у кого-то, или по радио. Дым, похожий на облака, дым, похожий на туман, дым, похожий на меня. Я выпущена в небо, я растворяюсь в синеве, я собираюсь каплями в дождь, я проливаюсь на крышу, где снова собравшись, лежу и смотрю в небеса, смотрю, как тает в них дым сигаретный, мной выпущенный в небеса, узорами на мгновение, рождая во мне образы, рисующие мою жизнь, какие-то обрывки мыслей и какие-то слова, что складываться в цепи не хотят, слова, которые должны быть сказаны кому-то, лучше мне. Кто скажет мне эти слова? Да скажут. Я поверю. Может быть.… Но в разуме таится маленький червяк, который никогда мне не позволит до конца принять, что это правда, что я не буду раненою птицей, такой же маленькой, но гордой, как на руке, забитой на прошлой неделе. И может быть так даже будет лучше, если мой малыш, так и не повзрослеет, по крайней мере, это даст мне хоть немного почувствовать себя большой и важной в чьей-то жизни. Хоть что-то, хоть от кого-то. Вот так я стану мамой для него, наверное, такого он чего-то ищет, коль