На часах было шесть пятнадцать. Я сунула ноги в кроссовки, натянула любимую сиреневую худи и в последний раз оглядела себя в зеркале. А ты, Катюша, ещё очень даже ничего! Хотя тридцать четыре — это то ли старость молодости, то ли юность старости. Из трёх моих подружек одна уже накачала губы силиконом, а другая вшила в лицо золотые нитки. Но я пока держалась.
Сегодня воскресенье плюс Пасха — большой праздник. Можно было бы поспать подольше. Когда я выбиралась из-под одеяла, Родион выдохнул «сумасшедшая», перевернулся на другой бок и снова засопел — виртуозно, с раскатистыми соловьиными коленцами.
Но в тренировках главное — не сорваться с ритма. Позволишь себе раз, потом другой — и здравствуй, жирная жопа. Это в двадцать лет вес легко приходит и легко уходит. А в моём, то есть почти бальзаковском, возрасте каждый грамм должен быть на учёте: сколько по дебету, столько же и по кредиту, чтобы сальдо по бокам не наросло.
Я выскочила из пыльной темноты подъезда на улицу и зажмурилась. На Пасху Боженька припасает себе драгоценные дни, сверкающие золотом, синей эмалью и малахитом новорождённой зелени. Солнце сегодня выглядело особенно чистым, ухоженным, словно его отдраили от уличной грязи небесные гастарбайтеры. Терпкий весенний запах, в котором мешались гниль прошлого и сок будущего, пьяно кружил голову. А недопроснувшееся тело требовало утренней дозы адреналина. Я глубоко вдохнула и побежала.
Дорожка тянулась по бульвару между строем неулыбчивых сталинских девятиэтажек и проезжей полосой асфальта. За ней вздымалась насыпь железки, и параллельным курсом бежали фирменные серо-красные вагончики.
Бульвар был пуст — даже собачники по воскресеньям предпочитали продлить утреннюю негу. Время «яжематерей» с колясками и вечно-праздных пенсионеров наступало не раньше одиннадцати. Безлюдная, тихая в предвкушении нового дня улица принадлежала мне и только мне.
Вдох на два шага, выдох на другие два, вдох-выдох. Обычно после первых метров надсадного преодоления подступала эйфория господства над собственным телом. Вдох-выдох — слежавшиеся лёгкие расправлялись от притока свежего кислорода. Вдох-выдох — закисшая за ночь кровь минералкой пузырилась в трубах артерий и вен.
Но сегодня что-то пошло не так: энергия радостной бодрости утекала через невидимую брешь. Ноги с трудом отдирались от земли, словно на подошвы кроссовок налипла жвачка. А внутри бултыхалась тяжёлая муть, которая давала о себе знать бурчанием в животе и поднималась к горлу кислой отрыжкой. Не надо было пить кефир, на неделю забытый в холодильнике!
Впереди на располосованной светотенью дорожке показалась дама с собачкой. Я уже давно выучила всех здешних собачников с их Рексами и Мухтарами, но эту парочку раньше не видела, иначе непременно запомнила бы.
Возраст незнакомки опасно приблизился к роковой черте, что отделяла женщину от старухи. И дама сопротивлялась неизбежному из последних сил. Следы этой тщетной борьбы сквозили в поношенной широкополой шляпке, кокетливом капроновом шарфике, маскировавшем дряблую шею, в длинной юбке с блескучими нитями люрекса. Особенно нелепым казалось то, что всё это уценённое великолепие выгуливалось у дома в половине седьмого утра.
Подбежав ближе, я разглядела бледное от пудры лицо с чахоточными пятнами румян и неестественно-чёрными стрелками поверх выщипанных бровей. Броский, почти что клоунский, макияж призван был скрыть нанесённый годами ущерб, но, напротив, только выпячивал его. Вид незнакомки навевал щемящее чувство жалости. Так выглядело одиночество — жестокая расплата за грех себялюбия, нежелания обременять себя потомством.
Рядом с увядающей красоткой трусила лохматая болонка, превращённая капризом хозяйки в живую игрушку. Заколка в стразах перехватывала собачью чёлку. Субтильное тельце было облачено в белую курточку, расшитую золотой тесьмой и блёстками, а на талии топырилась розовая балетная пачка, из-под которой высовывалась мохнатая загогулина хвоста. Я невольно замедлила бег — хотелось разглядеть парочку во всех цветистых подробностях, чтобы за завтраком повеселить Родиона.
Вдруг в глазах полыхнуло красным — открывшееся в соседнем доме окно стрельнуло острым солнечным бликом. Сердце отозвалось испуганным перебоем, а к горлу снова подступила кислая тошнотная муть. Изображение дамы с собачкой раздвоилось и поплыло.
Я на ходу помотала головой, чтобы восстановить сбившуюся резкость. И в шатком воздухе увидела, как собачонка поднялась на хлипкие задние лапки, задрала курносую морду и уставилась на меня немигающим взглядом выпуклых чёрных глаз. Сюр какой-то! Когда люди так смотрят, начинаешь подозревать, что что-то не в порядке: тушь размазалась, или пуговица на пикантном месте расстегнулась. Но что привлекло собаку? Вопросительный взгляд на хозяйку ничего не прояснил — та была погружена в собственные невесёлые мысли и не заметила странного трюка болонки.
Я пробежала мимо странной парочки, но вскоре не выдержала и оглянулась. Собачонка по-прежнему балансировала на трясущихся от напряжения лапках и упорно смотрела мне вслед. Я оборачивалась еще дважды и каждый раз видела застывший меховой столбик в розовой балетной пачке.
Внезапно надёжное ощущение реальности стало стремительно таять. А взамен явилась театральная отстранённость — словно я следила за происходящим на ярко освещённой сцене из глубины тёмного зала. И девушка в сиреневой худи на дорожке бульвара была то ли я, то ли не я, а актриса со знакомым лицом, фамилию которой я никак не могла вспомнить. Только липкая неотвязная мутота внутри оставалась отвратительно материальной.
Тропинка вильнула вправо к недавно обустроенной площадке для скейтеров и роллеров. На новеньком пластиковом заборе уже успела появиться пачкотня граффити. Угловатые колкие буквы предупреждали: «Не дёргай Бога за бороду!».
Я застыла в шоковой заморозке. Сюр продолжал сгущаться. Процессор мозга завис, тщетно пытаясь постичь смысл высказывания неизвестного райтера. Что это: предостережение? Или невнятный итог размышлений о жизни? Но надпись откровенно цепляла: недостающим кусочком она встроилась в паззл смещённой реальности. Теперь я точно знала: что-то должно случиться. И от этого смутного предощущения усиливалась тошнота.
С молодой осанистой липки на забор перепорхнула синица: повертелась, наклонила вбок белощёкую головку и деловито поточила о пластик роговой клювик — будто зубы почистила перед едой. Жаль, я не догадалась взять с собой хлеба. Впрочем, хлеба дома не было, только Пасхальный кулич, презентованный Родионовой мамашей. Чёрствый, как её отношение ко мне. Но для птицы сгодился бы. Я раскрыла пустую ладонь: извини, птаха, ничего нет. Синичка разочарованно чивикнула, вспорхнула и полетела по своим делам.
Вскоре я дотрюхала
