Когда она прошла мимо Евсея, не заметив его, он невольно потянулся за нею, подошёл к двери в кухню, заглянул туда и оцепенел от ужаса: поставив свечу на стол, женщина держала в руке большой кухонный нож и пробовала пальцем остроту его лезвия. Потом, нагнув голову, она дотронулась руками до своей полной шеи около уха, поискала на ней чего-то длинными пальцами, тяжело вздохнув, тихо положила нож на стол, и руки её опустились вдоль тела…
Евсей схватился за косяк, она вздрогнула, обернулась на шорох и сердитым шёпотом спросила:
— Чего тебе?..
Задыхаясь, Евсей ответил:
— Он умрёт скоро, — зачем вы себя-то!
— Ш-ш! — остановила она и, коснувшись Евсея, точно опираясь на него, снова прошла в комнату старика.
Скоро Распопов уже не мог вставать с постели, голос его ослабевал и хрипел, лицо чернело, бессильная шея не держала голову, и седой клок волос на подбородке странно торчал кверху. Приходил доктор, и каждый раз, когда Раиса давала больному лекарство, он хрипел:
— С ядом, а?
— Если не хотите — я вылью! — говорила женщина негромко.
— Нет, нет, ты оставь… Завтра я полицию позову, — и спрошу, чем ты меня травишь…
Евсей стоял у двери, прикладывая к щели в ней то глаз, то ухо, почти до слёз удивлялся терпению Раисы, в груди его неудержимо разрасталась жалость к ней, острое желание смерти старику.
Скрипела кровать, и дрожал тонкий звон ложки о стекло стакана.
— Размешивай, размешивай, стерва! — бормотал хозяин.
…- Перенеси меня на диван! — приказал он однажды:
Раиса взяла его на руки, понесла, легко, точно ребёнка. Его жёлтая голова лежала на розовом плече её, тёмные, сухие ноги вяло болтались, путаясь в белых юбках.
— Господи… — заныл старик, раскидываясь по широкому дивану. Господи, почто предал раба твоего в руки злодеев? Разве грехи мои горше их грехов, владыко?
Он задохнулся, захрипел и свистящим голосом продолжал:
— Прочь ты! Отравила одного, я спас тебя от каторги, а теперь ты меня, — а-а! Врёшь…
Раиса медленно отодвинулась в сторону, Евсей видел маленькое, сухое тело хозяина, его живот вздувался и опадал, ноги дёргались, на сером лице судорожно кривились губы, он открывал и закрывал их, жадно хватая воздух, и облизывал тонким языком, обнажая чёрную яму рта. Лоб и щёки, влажные от пота, блестели, маленькие глаза теперь казались большими, глубокими и неотрывно следили за Раисой.
— Никого нет!.. Нет близкого на земле… Нет верного друга, — за что? О господи!
Голос старика взвизгнул и переломился.
— Ты, распутная… Побожись перед иконой, что не отравляешь меня…
Раиса обернулась в угол и перекрестилась.
— Не верю я, — не верю! — бормотал он, хватая и царапая руками грудь, бельё, спинку дивана.
— Выпейте, лучше будет! — вдруг почти крикнула Раиса.
— Лучше?.. — повторил старик. — Родная, ты у меня одна, ты! Я тебе всё отдам!.. Родная, Рая…
Он протягивал к ней костлявую руку и манил её к себе, шевеля чёрненькими пальцами.
— Ах, надоел ты мне, проклятый! — сдавленным голосом выговорила Раиса. Выхватив из-под его головы подушку, бросила её в лицо старика, навалилась на неё грудью и забормотала:
— Иди к чёрту! Иди… иди…
Евсей слышал хрип, глухие удары, понимал, что Раиса душит, тискает старика, а хозяин бьёт ногами по дивану, — он не ощущал ни жалости, ни страха, но хотел, чтобы всё сделалось поскорее, и для этого закрыл ладонями глаза и уши.
Боль удара в бок дверью из комнаты хозяина заставила его вскочить на ноги — перед ним стояла Раиса, поправляя распустившиеся по плечам волосы.
— Ну, — видел? — сурово спросила она.
— Видел! — сказал Евсей, кивнув головой, и подвинулся ближе к Раисе.
— Вот, — доноси полиции…
Она повернулась и ушла в комнату, оставив дверь открытой, а Евсей встал в двери, стараясь не смотреть на диван, и шёпотом спросил:
— Он совсем умер?..
— Да! — чётко ответила женщина.
Тогда Евсей повернул голову, безучастными глазами посмотрел на маленькое тело хозяина, приклеенное к чёрному дивану, плоское, сухонькое, посмотрел на него, на Раису и облегчённо вздохнул.
В углу, около постели, стенные часы нерешительно и негромко пробили раз — два; женщина дважды вздрогнула, подошла, остановила прихрамывающие взмахи маятника неверным движением руки и села на постель. Поставив локти на колени, она сжала голову ладонями, волосы её снова рассыпались, окутали руки, закрыли лицо плотной, тёмной завесой.
Едва касаясь пола пальцами босых ног, боясь нарушить строгую тишину, Евсей подошёл к Раисе, глядя на её голое плечо, и сказал негромко:
— Так ему и надо…
— Отвори окно! — сурово приказала Раиса. — Подожди. Ты боишься?
— Нет!
— Почему? Ведь ты боязливый.
— С вами я не боюсь…
— Отвори окно!
Ночной холод ворвался в комнату и облетел её кругом, задувая огонь в лампе. По стенам метнулись тени. Женщина взмахнула головой, закидывая волосы за плечи, выпрямилась, посмотрела на Евсея огромными глазами и с недоумением проговорила:
— За что погибаю? Всю жизнь — из ямы в яму… Одна другой глубже…
Евсей снова встал рядом с нею, оба долго молчали. Потом она обняла его за талию мягкой рукой и, прижимая к себе, тихо спросила:
— Слушай, ты скажешь про это?
— Нет! — ответил он, закрыв глаза.
— Никому? Никогда? — задумчиво проговорила женщина.
— Никогда! — повторил он тихо, но твёрдо. Встала, оглянулась и заметила деловито:
— Оденься, холодно! Надо немножко прибрать комнату… Иди, оденься!
Когда он воротился, то увидел, что труп хозяина накрыт с головой одеялом, а Раиса осталась, как была, полуодетой, с голыми плечами; это тронуло его. Они, не торопясь, прибрали комнату, и Евсей чувствовал, что молчаливая возня ночью, в тесной комнате, крепко связывает его с женщиной, знающей страх. Он старался держаться ближе к ней, избегая смотреть на труп хозяина.
Светало.
— Теперь иди, ляг, усни, — приказала женщина. — Я скоро разбужу тебя, — и, потрогав рукой постель его, сказала: — Ай, как жёстко тебе…
Когда он лёг, — села рядом с ним и, поглаживая голову его мягкою ладонью, говорила тихо:
— Будут спрашивать — ты ничего не знаешь… спал, ничего не видел…
Спокойно и толково она учила его, как надо говорить, а ласка её будила в нём воспоминание о матери. Ему было хорошо, он улыбался.
— Доримедонт — тоже сыщик… — слышал он баюкающий голос. — Ты будь осторожнее… Если он выспросит тебя, — я скажу, что ты всё знал и помогал мне во всём, — тогда и тебя в тюрьму посадят.
И, тоже улыбаясь, повторила:
— В тюрьму и потом — на каторгу… Понял?
— Да! — тихо и счастливо ответил Евсей, глядя в лицо её слипающимися глазами.
— Засыпаешь? Ну, спи… — слышал он сквозь дрёму, счастливый и благодарный. — Забудешь ты всё, что я говорила?.. Какой ты, слабенький… спи!
Он заснул.
Но скоро его разбудил строгий голос:
— Мальчик, вставай!.. Мальчик!
Он вскинулся всем телом, вытянув вперёд руки. У постели его стоял Доримедонт с палкой в руке.
— Что ж ты спишь, — а? У тебя скончался хозяин, а ты спишь! В день смерти благодетеля нужно плакать, а не спать… Одевайся!
Плоское угреватое лицо сыщика было строго, слова его повелительно дёргали Евсея и правили им, как вожжи смирной лошадью.
— Беги в полицию. Вот записка!
Евсей вяло оделся, вышел на улицу и, усиленно расширяя глаза, побежал по тротуару, натыкаясь на прохожих.
«Скорей бы похоронить его! — бессвязно и тревожно думал он. — Напугает её Доримедонт, она ему всё и расскажет. Тогда и меня в тюрьму…»
Когда он вернулся домой, там уже сидел чернобородый полицейский чиновник и какой-то седой старик в длинном сюртуке, а Доримедонт говорил полицейскому командующим голосом:
— Слышите, Иван Иванович, что говорит доктор? Рак!.. Ага! Вот мальчик, — эй, мальчик, иди, принеси полдюжины пива, скорее!
Раиса в кухне варила кофе, делала яичницу. Рукава у неё были высоко засучены, белые руки мелькали быстро и ловко.
— Придёшь — кофеем напою! — пообещала она Евсею, улыбаясь.
Он бегал весь день до вечера, потеряв себя в сутолоке, не имея времени заметить, что творится в доме, но чувствуя, что всё идёт хорошо для Раисы. В этот день она была красивее, чем всегда, и все смотрели на неё с удовольствием.
А вечером, когда он, почти больной от усталости, лежал в постели, ощущая во рту неприятный, склеивающий вкус, он слышал, как Доримедонт строго и властно говорил Раисе:
— Его нельзя спускать с глаз — понимаешь? Он — глуп.
Потом он и Раиса вошли в комнату Евсея, сыщик важно протянул руку и сказал, посапывая:
— Встань! Ну, скажи — как ты теперь будешь жить?
— Я не знаю…
