Было уже за полночь. Соседи по купе укладывались. Под его полкой расположилась химичка, а Татьяна, отправив вниз боявшуюся свалиться ночью восьмиклассницу, легко запрыгнула на полку напротив и, свернувшись калачиком, мгновенно уснула. Через час, убедившись, что все в купе спят, она осторожно стянула через голову свитер, расстегнула юбку и нырнула под одеяло. Он все смотрел на нее сквозь неплотно прикрытые веки и чувствовал на себе ее взгляд.
Лишь слабый отблеск лунного света освещал ее лицо. Просвет между полками был невидим, так что они плыли в этой тьме вдвоем, и он чувствовал себя мужчиной, оберегающим сон доверившейся ему женщины. Впереди у него была еще долгая ночь с множеством сновидений, где сын Гипноса Морфей и Эрот исправно делали свое дело, и он видел ее во сне и, просыпаясь, опять видел ее и удивлялся, что это не сон, и погружался в мечты, вновь переходившие в сновидения.
Проснувшись утром, на мгновение ослеп от белизны снега за окном. Протер глаза. Она смотрела на него, свернувшись под одеялом на полке напротив.
В Ленинград они приехали вечером и были расквартированы в огромном здании какой-то школы-интерната, куда съезжались и другие группы путешественников. Все принялись осваиваться на новом месте и ожидали ужина, а он стал уговаривать ее немедленно отправиться на Сенатскую, к Медному всаднику. Ведь мы в Ленинграде! И она согласилась, несмотря на неодобрительно поджатые губы зануд-училок.
И вот он шел по городу своей мечты, шел рядом со своей мечтой, мечтой несбыточной, но ведь сбылся же этот город... Свет изысканных фонарей вы-хватывал из темноты - не дворцы даже, а застывшие аккорды величественной музыки. И легчайшие хлопья снега ласково касались их лиц и тотчас таяли. А исходивший от нее аромат смешивался с запахом талого снега.
Стоит ли объяснять, что в памяти его после этой поездки не осталось ничего определенного? Главное: они там всюду были вместе. Вместе прошагали десятки километров по улицам и набережным, по залам музеев. И из множества впечатлений сохранилось лишь то, что переплелось с ее образом. Этот город был, как она, прекрасен и, как она, недоступен, но вот же - открывался ему, и теперь он совершенно точно знал, что это значит - счастье: она и Ленинград.
Он родился и вырос "в провинции у моря". Но, согласно автору цитируемых строк, будучи советским школьником, чей родной язык - русский, он был и жителем Петербурга - создания стихов и русской прозы. И радость узнавания здесь всего того, что ему было уже давно знакомо, сделала это путешествие возвращением на родину.
Счастье длилось ровно неделю и завершилось мучительной обратной дорогой. Вагон теперь у них был не купейный, а общий. Вначале было даже весело, и первую ночь они провели довольно бодро, скрашивая неудобства тесноты и отсутствия возможности поспать залихватским, хотя к утру уже несколько нервным, весельем. Потом маялись день, а впереди была еще одна ночь.
Эту последнюю ночь он помнил очень плохо. К полночи словно опьянел от недосыпания. Остальные чувствовали себя не лучше и мучительно "клевали носом" с закрытыми глазами и страдальчески перекошенным ртом, невольно стараясь приземлить голову на плече у соседа. Она, отправив на верхние полки обеих училок, сидела у окна рядом с ним. Чтобы им не заснуть - он боялся, что его голова может ненароком оказаться на ее плече, хотя втайне и желал этого, - он отвлекал ее и себя бесконечным чтением стихов - шепотом, за-плетающимся языком. Периодически они все же засыпали, теряя контроль над плечами и головами, а проснувшись, пытались вновь разговаривать, подобно двум наклюкавшимся гостям, втолковывающим нечто друг другу в пьяном угаре затянувшейся вечеринки.
И что-то он не то сказал, а ему самому показалось - только подумал. Он так и не узнал никогда, что именно. Но взгляд ее становился все более внимательным и холодным, и этот взгляд заставил его сначала отстраниться от нее, а потом и отправиться в тамбур, где, приложив лоб к ледяному стеклу поминутно вздрагивающей двери вагона, он тщетно пытался протрезветь и понять, что же, собственно, произошло, что он такое ляпнул? Поезд уже подходил к станции пересадки, откуда до их города было уже рукой подать...
Вряд ли он тогда, в вагоне, позволил себе какую-то особую бестактность. Точнее, одну-единственную. Скорее всего, сонный и опьяненный ее близостью, он наговорил под этим наркозом много такого, что ясно свидетельствовало о наличии тайно пылавшего в нем огня. И с того дня, когда после зимних каникул они вновь появились в школе, все пошло по-другому.
Нет, конечно же, не все, ибо они по-прежнему часто встречались после уроков. Школьная команда остроумцев вышла в финал городского состязания, и он был капитаном этой команды, а она тренером. Здесь ничего не изменилось. Разве что он уже не бросался, как прежде, делиться с ней впечатлениями по любому поводу. Но теперь между ними пролегла невидимая черта, и о том, чтобы черту эту переступить, не могло быть и речи.
Но и приближаясь ненароком к этой черте, он уже встречал ее внимательный и выжидающий, теперь скорее предупреждающий взгляд.
Зато наличие этой черты свидетельствовало теперь и о другом. "Я знаю, говорил ему этот взгляд. - И не надо больше об этом". То, что "не надо", конечно же, само собой разумелось, и его не это даже расстраивало - могло ли быть иначе? - а то, что он все-таки проговорился. Но это самое "я знаю" говорило и о большем. Ведь оно означало: "я тоже знаю", а до сих пор знал только он один. Теперь об этом знали они оба, и каждый знал, что и другой знает. И уже в этом заключалась взаимность.
В мае, несмотря на напряженный учебный план, оправились на помощь сельскому хозяйству: звонок из построенного еще до войны большого серого здания легко делал эти две вещи совместными. Сбор у школы рано утром и погрузка на автомашины, круживший головы свежий воздух и пышный букет крепких запахов деревни, раскованная обстановка и совместная трапеза на траве под открытым небом. Ну и - как неизбежная нагрузка ко всему перечисленному - утомительная работа под уже ощутимо припекавшим солнцем.
День был жарким, и, продвигаясь по полю, они постепенно снимали с себя все лишнее. "Эй, декхане, вода у кого-нибудь еще осталась?" Подъехала телега с бочкой воды, и возница позвал их напиться, с любопытством поглядывая на городских старшеклассников.
Потом он увидел Татьяну и крякнул, восхищенно покачивая головой и забыв закрыть кран, из которого текла драгоценная влага. Учитель физкультуры проследил направление его взгляда и понимающе вздохнул.
А он не сводил с нее глаз в продолжение всего дня, впрочем, как и всегда. Он подмечал малейшие изменения в ее прическе или одежде, с чувствительностью сейсмографа фиксировал все перемены в ее настроении и с обостренным вниманием замечал все, что было хоть как-то связано с ней.
Физкультурник появился у них недавно и был самым молодым из учителей-мужчин в школе. В отличие от обремененных домашними заботами учительниц в мешковатых кофтах, одет он был всегда безупречно. Брюки, разумеется, без манжет, и плащ - роскошно шуршащая болонья. Проходя пружинящей походкой в спортзал, физкультурник неизменно вызывал скользящие взгляды учительниц и робкие - старшеклассниц.
Понимающе вздохнул - это бы еще ладно. Но они, физкультурник и Татьяна, еще и разговаривали друг с другом всю дорогу домой. Но вот она повернула голову и случайно встретилась с ним взглядом. И приветливо улыбнулась. Скорее - сочувственно. Наверное, он ей сейчас смешон. О чем они там говорят?
Приехали, и физкультурник помог ей спрыгнуть из кузова грузовика.
В то лето завуч куда-то надолго уехал. Татьяна Григорьевна спала по ночам на террасе. Когда он ранним утром проходил мимо ведущей в их двор калитки, она выходила из-за дома, неся в обеих руках подушку и старый клетчатый плед.
В эту ночь он долго не мог уснуть. Под утро проснулся и выбрался во двор. Двигался стремительно, словно его ждали, и путь к тому забору нашел быстро, словно не прошло пяти лет, долгих, как целая жизнь. Чего он хотел? Подкрасть-ся к ее постели и увидеть ее спящей?
Не успел, осторожно ступая, дойти до террасы, как его бросило в озноб. Оттуда доносились резкий скрип и едва слышный стон.
Подошел поближе. Татьяна Григорьевна сидела на постели, обхватив ногами мужчину, лежащего головой к нему, так что лица было не видно. Голова ее была запрокинута, рот полуоткрыт. Она тяжело вздыхала и двигалась, словно гребец в борющейся с течением лодке, сильными и страстными рывками. Они замедлялись в конце, но повторялись вновь, все труднее и мучительнее. Руки прижались к груди, тщетно пытаясь вдавить ее внутрь грудной клетки. Между судорожно растопыренными пальцами виднелись розовые соски.
Иногда по ее лицу пробегала тень страдания, тут же сменявшаяся то счастливой растерянностью, то умилением, с которым, боясь причинить ему боль, стискивают взъерошенного и перепуганного котенка.
