Я, однако, не поддался панике, привычно и артистично открыл бутылку, разлил желтоватое пенное содержимое по стаканам и провозгласил бодро традиционный тост начинающих алкоголиков: "Со свиданьицем!" Зажурчал ручеек доверительной беседы. Мы увлеклись воспоминаниями, и разгоряченный вином я был почти готов к очередному подвигу, как вдруг среди говорливого ручейка послышался немелодичный скрежет, перешедший чуть ли не в. камнепад. Нина рассказывала о своей безрадостной семейной жизни. Её дотоле религиозно-озабоченный богобоязненный супруг, друживший в основном со священниками, начал вдруг попивать о третьем годе брака и мимоходом заразил благоверную гонореей. Мало того, обвинил её же в измене и своей неблаговидной болезни. Нинин темперамент последнего удара не перенёс. Дело закончилось разводом.
— Да ты не бойся, я давно вылечилась, — простодушно успокоила она, заметив, что я непроизвольно дернулся при упоминании о болезни. "Спасибо, как-то не хочется", — возможно, и следовало бы полушутя ответить, но язык мой присох к гортани, и, выдержав для приличия пять-десять минут, я бежал из гостиницы быстрее лани, быстрей, чем сокол от орла. И не видел с тех пор Ниночку никогда. Что-то она сейчас поделывает, уже бабушка, наверное? И только несколько стихотворений осталось о ней на память, тлеющие, мерцающие, как угли былого костра.
Серебряными гроздьями нахохлились созвездья. Не звезды люди — врозь они, когда бы надо вместе. А надо ли?
У моей любви изменчивый нрав. Крутой, как кипяток. Трудно быть моею женщиной — как под пытки, как под ток… Сам бы этого не смог! Милая, решилась?! Надо же тоже мужество иметь — ради краткосрочной радости ночью черной, утром радужным долгую печаль терпеть. Вся ты светишься, счастливая. Глажу волосы твои. О, продлись же, торопливое состояние любви!
Черемухи запах щемящий затронул не только меня… Весь город, как роща шумящий, к исходу июньского дня в бутыли, петлицы и вазы зеленые ветки продел, и праздничным сделался сразу и сразу же помолодел. Тяжелые белые гроздья, как клипсы, свисали с ветвей, и белые-белые звезды прорезали сумрак аллей… И сердце щемя и тревожа, лишая покоя и сна, на спутницу чем-то похожа, шла в поздних веснушках весна. Растаяли звездочки снега, и нынче в проснувшийся сад с ночного июньского неба цветочные звезды летят…
"Ты так играла эту роль…"
Борис Пастернак
Ты так играла эту роль — не изменяла, изменяясь… И мне осталась только малость — два слога — имени пароль. Я повторял его чуть свет, с постели вставши, на работе, я замирал на повороте, страшась увидеть силуэт знакомый, к вящей неохоте твоей… Чудес, конечно, нет. Но вы меня легко поймете…
Я узнавал тебя во всех прохожих женщинах, цыганках — твой профиль огненной чеканки и радостный жемчужный смех… Я умолял тебя: играй! Но был суфлёр уже не нужен, ты затвердила роль, к тому же со мною горя через край!
Губы твои — слаще вина, волосы — черная вьюга… Темною страстью пои допьяна, радость моя и подруга! Сердце очистив от ржи и от лжи, вся дуновенья мгновенней — руки на плечи легко положи и — остановится время…
Не остановится. Даже когда душу мольбою унижу; зыбкое, словно в ладонях вода, будущее увижу, где ты — чужая судьба и жена… Время врачует порезы. Месяц, другой — и отвык от вина, лучшее качество — трезвость. Трезвым легко рассуждать о любви, мелочь любая видна им, только вот руки опять не свои, только опять вспоминаю губы твои — слаще вина, волосы черная вьюга…
Нас раскидает… Чья тут вина? Север не сходится с югом… Будь же тот счастлив, кому довелось, выучив звонкое имя, теплой ладонью коснуться волос угольных, буйных, любимых…
Дождик — майская простуда, льющая как из ведра… Господи, какое чудо для адамова ребра! Спутница моя вприпрыжку разом вырвалась вперед. С ней играет в кошки-мышки дождик, осторожный кот. Цепок зверь. Безмерна точность. Вмиг изловит без труда. И мурлычет в водосточных трубах бурная вода.
О, умытая громада стали, камня и стекла! Неужели ты не рада, что печаль твоя стекла?! Магазины протирают запотевшие очки, и машины раскрывают шире яркие зрачки.
Царство малое озона, миг помедли, очаруй… Каждый вздох во время оно опьянит, как поцелуй. Что природная стихия перед женской красотой?! Были волосы сухие, стали — ливень золотой. Были руки, были губы, были нежные слова, а сейчас — деревьев купы и зеленая листва.
Пусть крутящейся воронкой исчезает впереди спутница моя, девчонка… Ветер, ей не повреди! Мне ли мерить чутким взглядом все подробности игры; дождик, милый, вот я — рядом, может, вцепишься в вихры! Гребнем яростным причесан, стану, может, хоть на миг ближним лесом, дальним плёсом, взмою птицей напрямик.
Независим и зависим от высоких облаков, верхом брызнул, дунул низом дождь разок и был таков. Словно девушки затылок промелькнул в полдневный жар, выронив десяток шпилек на зеркальный тротуар.
Этому странному выражению уже лет пятнадцать, не меньше. В какую-то из встреч Нового года я упился и обкурился до беспамятства, провалился почему-то в магометанские сны, впрочем, потом понял цепочку ассоциаций. Проснулся под ёлкой на полу, застланном орнаментированным ковровым покрытием. Жена со смехом и плохо скрываемым презрением спросила:
— Ну, как спалось, голубчик?
— А что такое? — по своей излюбленной привычке вопросом на вопрос ответил я.
— Да ты во сне всё про татарский рай бормотал… Эк тебя угораздило! Спиваешься потихоньку. Скоро и чертики привидятся.
И я вспомнил, что минувшей осенью был в Алма-Ате, доводя до совершенства очередную книгу переводов с казахского, общался с однокурсником по институту, который принимал меня и в своем доме, и в гости вывозил. И были мы с ним в огромной квартире, обвешанной и устланной коврами, где практически почти не было мебели, что, надо заметить, меня все-таки удивило. Хотя Восток, известно, дело тонкое. Пили, читали стихи. Гурий не было. Хозяйка, женщина бальзаковского возраста и подруга моего однокурсника, была, естественно, не в счет. Одно воображение и призраки неосуществленных желаний. То, что мне никогда не изменяет.
Долго меня этот "татарский рай" преследовал. Жена — несомненная артистка от природы, хотя и философ по профессии, но долгие годы невольного наблюдения за столь никчемным существом, как муж-поэт, муж — вечный мальчик и, увы, не слуга, выработали у неё склонность к пародированию, передразниванию самых возвышенных предметов, что уж тут с чепухой церемониться — никак не могла его забыть. Почему-то серьезное забывается, а чепуха впечатывается крепко-накрепко и сидит потом невыводимой занозой.
Так вот была у меня, Владимира Михайловича Гордина, прелюбопытная татарочка. Звали её Римма, а любопытного в наших отношениях было то, что если исключить слабый сексуальный акцент, то основным связующим звеном были, как ни странно, вполне дружеские чувства.
Встретил я Римму утром в метро, как сейчас помню. Низкорослая, но ладно выточенная, смотрелась она как миниатюрная индийская статуэтка красного дерева. Блеск агатовых глаз, как бы омытых утренней росой бытия, заставлял вспомнить о ягодах черной смородины или темной-темной вишни. Свежие полураскрытые губы, между которыми пробегал порой ящеркой розовый юркий язычок, казались коралловыми украшениями; щеки также напоминали своей желтовато-оранжевой бархатистостью экзотические плоды, например, персик.
Римма при первой нашей встрече была расстроена. Что-то у неё не заладилось с другом, и она мгновенно согласилась вышибить клин клином при моем посильном участии. Мы отправились ко мне. Жил я тогда один. Сели за стол, чуть-чуть выпили (Римма, впрочем, этим занятием не увлекалась). И через 10–15 минут оживленно болтали ни о чем в моей холостяцкой постели. Её старательная нежность пополам с цирковой эквилибристикой или спортивной гимнастикой с легкой долей массажа меня умилили. Особенно хорошо она смотрелась в позе "маленькой Веры" (причем задолго до выхода этого нашумевшего фильма, преобразовавшего в нужном направлении массовое сознание постсоветских секскультурников). Затем мы поехали в "Прагу". Хотелось порадовать, как-то отблагодарить девушку, без ломания отбросившую свое дурное настроение и дарящую безмятежный покой и ласку без задней мысли и откровенной купли-продажи.
В ресторане Римма рассказала мне, что родом она из Нижневартовска, нефтяной столицы Сибири, после школы приехала поступать в театральное училище, но не добрала баллов и сейчас работает приемщицей белья в прачечной на Кутузовском проспекте. Живет в общежитии около Киевского вокзала (оказывается, коммунальное хозяйство Москвы настолько испытывало тогда недостаток кадров, что даже был открыт лимит на прописку недостающих работников). У неё в Москве жила тётка, сестра матери, и она в основном обитала у тетки, ведь общежитие далеко не подарок. Но тетка заметила романтические (и не только) отношения между Риммой и собственным единственным сыном, т. е. кузеном, и выгнала бедную набедокурившую родственницу взашей. Встречи вне теткиного дома быстро иссякли, ибо кузен-однолеток был ленив и нелюбопытен (особенно удовлетворив самое первое и сладкое любопытство), как и большинство наших сограждан издревле, чай, Пушкин не зря отметил сие (лень и нелюбопытство) в качестве главных черт великороссов, в кои незаметно, впрочем, влились орды Римминых соплеменников.
