Алина вдруг остановилась:
– Что со мной?… Ведь Христина живет совсем в другой стороне города…
В доме Оскерко она застала полотеров. Они, двигая мебель, низко кланялись этой красивой, нарядной, смертельно бледной даме. Где-то звенели ножами и тарелками, накрывали к завтраку. Горничная прибежала сказать, что барышня вышла в магазин.
Алина постучалась к Витольду.
Витольд сидел за письменным столом, защищенный книгами. Перед ним стоял стакан молока, и он рассеянно, по-детски, опускал туда длинный сухарь, не отрываясь от чтения.
Он произнес, не поднимая головы, уверенный, что перед ним стоит горничная:
– Вы отпустили полотеров? Она ответила медленно и нежно:
– Нет еще, барин…
Витольд вскинул глаза и рассмеялся. Он расцеловал ручки Алины. Как она мило поступила, навестив их…
Бросившись в кресло, она изливалась в жалобах на пустоту ее жизни. Он поддакивал, думая: «Нас разберет Христина. Я начинаю не понимать Алину… ведь она была влюблена в Шемиота без памяти… или она уже остыла к нему? Теперь она льнет ко мне… я боюсь потерять Потоцкую… Ах, эти девушки в двадцать восемь лет…»
Пришла Христина. Подруги обнялись. С того дня Алина почти не расставалась с Оскерко.
Втроем они совершали прогулки за город, посещали маленькие театры, часто ездили в ресторан, который стоял над самым морем и пользовался двусмысленной репутацией. Здесь они ели устрицы, поданные на блюде сомнительной чистоты, пили очень плохое шампанское и оставались голодны, ибо все кушанья изготовлялись на кокосовом масле. Когда Алина и Христина проходили мимо столиков, мужчины смотрели на них с восхищением, Витольд чувствовал себя польщенным. С террасы виднелись купальни. Некоторые мужчины отплывали на лодках и потом бросались в море. Они не носили костюмов. Алина со страхом смотрела на этих Адонисов, которые проделывали различные антраша в синей пучине. Христина вырывала у нее бинокль, бормоча: «Как тебе не стыдно». Кое-где сновали яхты частных лиц, убранные флагами, с пением и музыкой. Самыми красивыми, по мнению Алины, были паруса – одинокие, загадочные паруса, уплывавшие к горизонту. Потом во всех этих увеселительных прогулках, в этих не совсем чистых удовольствиях начал принимать участие молодой Шемиот. Он по-прежнему ходил по пятам за Христиной. Алина, впрочем, иногда ловила его взгляд, дружелюбный и смеющийся. Он порою говорил ей смелые комплименты.
– Если бы нас услышал отец…
– Он бы понял меня…
– Разве он не строг к вам?…
– Ничуть. Он строг только к женщинам.
Алина вспыхнула:
– Вы со всеми так дерзки?
– Нет. С красивыми.
– Было время, когда вы не находили меня красивой…
– Я считал вас чересчур невинной.
Она грустно улыбнулась.
Они смолкли и слушали музыку. Это был очередной симфонический концерт в городском открытом театре. Белые полосы лунного света, пробиваясь сквозь листья, ложились на колени Алины. Она прикрывала глаза, чтобы слушать нежный шепот Юлия… Потом она посмотрела на него. Сейчас он напоминал ей Генриха. У нее вырвалось против воли:
– Я написала множество писем нашему отцу. Ни на одно он не ответил.
Юлии возразил насмешливо:
– Он тоскует по Кларе…
И сейчас же, испугавшись эффекта своих слов:
– Отец ненавидит переписку. Почему вы просто не поедете к нему?…
– Я… Что вы…
Она притворилась оскорбленной. Юлий сознался, что знает о ее первом приезде в имение. Ему сказали и на станции, и в экономии, конечно… Но он не винит Алину… Что же тут особенного?… Она любит его отца. Он нежно клялся ей в преданности:
– Поедем вместе… отец будет рад.
Он приставал с этим предложением целый вечер, не давая Алине слушать музыку и сильно интригуя Христину, сидевшую в другом ряду. Алина затосковала. Они вышли.
– Как жарко, – бормотала Алина.
И через минуту:
– Дайте мне накидку, мне холодно.
Они ели мороженое возле мраморного столика в павильоне. Юлий жаловался. Он несчастен, он несчастен… Христина груба с ним…
Потом неожиданно:
– Мой отец будет мучить вас, Алина, так же, как и Клару. Когда вы наскучите ему…
– Молчите… молчите…
И снова в ту ночь она не сомкнула глаз.
Алина продолжала веселиться весь август. Она добросовестно хотела забыть Генриха Шемиота. Она беспрерывно наряжалась, сервировала дорогие ужины, украшала столы цветами. В день своего рождения – пятнадцатого сентября – она раздала прислуге ценные подарки, убрала сад фонариками, а дом белыми розами, и все для того, чтобы на другой день бродить с мрачным видом нищенки.
Однажды Витольд повез ее в оперетку. Оттуда они вернулись около полуночи. Алина умирала от усталости, однако упросила его зайти к ней.
– Как, сейчас?… Разве не поздно?…
– Нет, не поздно…
– А что сказал бы ваш старик? – легкомысленно спросил Витольд.
Старик… Алине показалось, будто Витольд ударил ее но лицу. Настроение ее сразу упало. Войцехова открыла дверь. Она сейчас же демонстративно ушла, считая барышню погибшей.
Алина провела Витольда в маленькую, круглую гостиную – розовато-желтую, жеманную и легкомысленную, где было четыре зеркала, как в фонаре. Дорогой фарфор прятался в пузатые шкапчики стиля Людовика XV, и улыбающиеся маркизы на картинах ласкали своих левреток длинными выхоленными пальцами. На розовом ковре пастушка слушала свирель Пана.
Алина достала ликер, бисквиты. Она выставила свою ножку и тешилась ролью соблазнительницы. Витольд колебался. Он не знал, как вести себя. Впрочем, завтра он пришлет сюда Христину. Если Алина откажет ему, он может с чистою совестью вернуться к Мисси Потоцкой. Он плывет по течению. Но нужно ли противиться своей судьбе?
В ту же минуту Алина думала с горечью: «О, Генрих, Генрих, вы толкаете меня на падение. Какие еще новые унижения готовите вы мне?»
Наконец Витольд ушел.
Алина осталась в гостиной. Что она делает? Глупость за глупостью. Флиртует с Витольдом, флиртует с Юлием, бегает по ресторанам, как девка. Вины ее неисчислимы.
Беспорядочно проведенный вечер, выпитый ликер, духота гостиной, раскаленной еще до сих пор от дневного солнца, неудовлетворенная любовь, неудовлетворенные желания привели ее в сомнамбулическое состояние. Она не хотела двигаться. Ей казалось, что пройти в спальню страшно далеко, целое путешествие это – пройти в спальню. И она продолжала полулежа думать о своих винах перед Шемиотом. Почему она должна огорчать того, кого она любит больше всего на свете? Почему она такая ничтожная и дурная?
Они заснула вся в слезах, не потушив электричества, поджав ноги, в самой неудобной позе на диванчике стиля Людовика XV. Но и во сне тоска, раскаяние, жажда наказания продолжали мучить ее.
Она видела себя девчонкой, послушно стоящей в комнате миссис Уиттон, где вся мебель, портьеры, обои и даже ассирийские визы пылали желтыми оттенками.
Миссис Уиттон, облокотившись на рояль, говорит вежливо, не повышая голоса, чуть-чуть улыбаясь:
– Вы дерзки и рассеяны, Алина… вы горды и любопытны, вы лгунья и лакомка. Ваши локоны спутаны, ваше платье смято. Я не потерплю, чтобы вы смотрели на меня так угрюмо… А, вы плачете?… Вы раскаиваетесь?… Вы обещаете слушаться?… Теперь это не поможет. Прилягте на кушетку, однако…
И стыд, и покорность, и боль, и блаженство наказания, и радость прощения.
Алина проснулась.
Она поднялась смущенная, будто вырванная из объятий любовника, потушила электричество и пошла в спальню. На мраморных часиках стиля ампир стрелка стояла без пяти минут четыре.
Христина застала Алину еще в постели.
– Вот и отлично. У меня к тебе дело.
– Дело?… В такую рань?…
– Да.
– Говори, но я не открою глаз.
Очень недовольная, Алина укуталась в одеяло.
– Глаза закрой, пожалуй… мне нужны твои уши… Мой брат, инженер и дворянин Витольд Оскерко, делает тебе предложение…
– Святая Мария…
От изумления Алина села, и ее сон прошел мгновенно. Христина отвела взгляд от ее обнажившейся крепкой груди, от пышных плеч, на которые сквозь голубые занавески кровати лились голубые оттенки. Внутри белоснежная глыба одеяла, подушек, кружев создала впечатление гнезда, выложенного пухом.
– Надеюсь, ты не откажешь Витольду после вчерашнего?
– Но что же было вчера?
– Как, ты ночью принимаешь молодого человека, поишь его ликером, даешь целовать ему руки, говоришь с ним только о своем одиночестве и желаниях… и после этого ты хочешь отказать ему?… Но ведь Витольд не мальчишка, не Юлий. Он не позволит вертеть им… И потом он влюблен в тебя… давно… как я… да, как я…
Алина сидела удивленная и растерянная, доверчиво показывая свою наготу Христине. Пепельные длинные распушенные волосы, синие цветы ее больших глаз, здоровый румянец ее щек как-то опростили ее в ту минуту, сделали ее до последней степени земною и греховною, похожей на молодую ведьму Ропса, читающую св. Адальберта.
