Так ли, иначе ли, а наши Нижние Байдуны приобрели свою аристократию пана и доктора.
Пан спивался настолько последовательно и настойчиво, что до сентября тридцать девятого года от его именьица стались только рожки без ножек. А доктор лечил крестьянскую скотину так самоотверженно и удачливо, что вскоре приобрел себе славу на несколько деревень и местечко. И это - без отрыва от собственного хозяйства, которое они вели кое-как с младшим братом и сестрой. Правда, когда люди приходили с его рецептом в аптеку, аптекарь качал головой и усмехался от Сидоровых польского и тем более латинского языков, однако догадывался, чего "пан ветеринаж Осмоловский" хочет: с годами он привык к небольшому ассортименту Сидоровых лекарств.
Сидор лечил душою и нахальством. Везет его, скажем, какой-нибудь дядька не из нашей деревни к больной корове, а доктор уже на подъезде к деревне так и горит. Не ждет, пока и воротца откроют, - гоп через них, пиджак или кожушок с себя на забор и кричит хозяйке: "Теплой воды!" За глаза люди подтрунивали, но звали его охотно, потому что к казенному, волостному ветеринару с мужицкой копейкой не очень-то подступишься, а это и свой человек, и цены никакой не назначает - кто что даст. Даже и чарки с яичницей да доброго слова хватало.
Надо добавить еще одно. Сидор-гоп был все-таки "доктором" не официально, только народным, что ли, и на лечение его местная власть смотрела сквозь пальцы: пускай себе, как-никак панский родственник.
Ветеринарство это Сидора и подвело.
В июле сорок третьего, в дни большой блокады нашей партизанской пущи, в местечке остановился было власовский карательный батальон. Сидора кто-то там из местечковых радетелей или просто дурней подсунул: "Вон стоит нижнебайдунский доктор..." Его забрали как нужного для ухода за лошадьми, и так он исчез из родных мест, а для добрых людей - "пропал пропадом".
А летом сорок шестого, через три года, я приехал к брату и на улице родной деревни в солнечный день - прямо остолбенел...
Навстречу мне шел, слегка прихрамывая, шикарный советский майор с золотыми погонами, с двумя орденами и, как сразу показалось, множеством медалей. Он опирался на деликатную палочку, видать, не только для большей важности, но и по надобности, ибо на его парадном кителе была и желтая полоска тяжелого ранения.
Тогда я первый раз выкрикнул свое "Сидор - ты?!", а он отозвался в тон мне, с широкой простодушной усмешкой: "Сидор - я!"
В ответ на мое молчаливое недоумение он вынул из кармана кителя свой военный билет, еще (не помню какой) документ, откуда в памяти моей навсегда засела фраза: "Смыл кровью вину перед Советской Родиной и восстановлен в звании майора". Именно, именно это "восстановлен!" у человека, который ни в польском войске, ни в довоенной Красной Армии не был даже и рядовым. А здесь: "майор Исидор Алексеевич Осмоловский"... Звучит?
Еще одним убедительным доказательством полной Сидоровой легальности была его жена. Человек наконец и женился. Под яблоней в дядькином садочке на верблюжьем одеяле с белой подушкой лежала завитая дамочка в ярко-пестром халате с книгой. Сидор нас познакомил. Я узнал, что Злата Аркадьевна военфельдшер. И заметил, что она - по-мирному - беременная.
Дальнейшее произошло без меня. Я только слышал об этом от нескольких земляков и от самого Сидора, и из рассказов этих сложилась довольно выразительная картина великого преображения нашего Сидора-гоп в майора, а затем наоборот.
Из карательного батальона он перебежал в партизаны, на прощание как будто отравив уколами несколько или даже много лошадей. Сидор мог и прибавить кое-что, так что всему не очень-то и верилось. В армии, куда он попал из партизан, пришлось "проясняться" в штрафниках. При штурме какой-то высоты "погибли все командиры", отчаянный Сидор (это без иронии) повел остатки роты в атаку, высота была взята, а тяжело раненный Осмоловский очутился в госпитале. Когда он пришел в себя и у него спросили о бывшем звании, Сидор долго не выбирал.
И самое удивительное то, что он был в своем майорстве уверен. Еще сильнее, чем старший унтер Качко в своих дружеских выпивках с капитаном французского крейсера или ефрейтор Бохан-Калоша в своем командовании "воздухоплавательной ротой".
Болезнь какая-то нижнебайдунская, что ли?..
Из Восточной Пруссии "майор" Осмоловский попал в Маньчжурию, после разгрома Квантунской армии (там Сидор получил второй свой орден) около года прослужил в одном дальневосточном гарнизоне, а после, на свою беду, с блеском навестил родную деревню.
Тут его некому и негде было принять. Младший брат, которого неспроста еще на пастьбе прозвали Котлом, служил полицаем, а потом удрал на Запад вместе со своими новыми панами, забрав с собой в безвозвратное скитание мать и сестру. Их хату, как "бросовое хозяйство", временно заняли под школу. Сидор с женой остановился у дядьки. Наслушавшись на родственных угощениях разных восхищений относительно его геройства, он не выдержал (и не с такими случается) испытания славой, поехал в райцентр и со всей категоричностью потребовал отдать ему хату. Легенда говорит, что там он даже и "стукал, и грюкал" - кулаком по столу и палочкой в пол. Майорство выяснили. Злата Аркадьевна уехала из отпуска одна.
А выплыл Сидор, для меня и вправду воскрес - вскочив из сада в окно.
Надо сказать, что на все свои вины и заслуги смотрел он теперь... прямо удивительно с какой объективностью. Первый свой тост за нашим столом поднял:
- За советскую, хлопцы, тюрьму! Потому что это, я вам скажу, не тюрьма, а сплошная привилегия. Из дурака сделали меня человеком. Снова я наших коровок лечу, снова нашим людям добра хочу, пью нашу родную чарку, ем нашу родную шкварку, нашей родной рабоче-крестьянской власти мы рады и - ничего нам больше не надо!..
Он не очень соврал про коров - теперь не лечил их, правда, но уже с зимы занимался в колхозе делом искусственного осеменения, которое называют просто "самотыком", да так старательно и толково работал, что в деревне начали говорить: "Сидор-гоп теперь за быка".
В рифму говорить он мог всегда и совсем свободно. Помню я это еще из далеко довоенного времени.
Мама наша смеется до слез, а Сидор стоит перед нею, как на эстраде, в творческом экстазе импровизации:
Милая моя тетя Катрина,
Есть у вас и хлевок и адрина*,
И огород, и садок, и хата...
Только помер ваш нябожчик тата**
Не ваш, конечно, а ваших сыночков,
А также ваших и дочков,
А ваш - любимый мужик,
Что с вами жить дружно привык...
______________
* Адрина - сарай, сеновал.
** Нябожчик тата - покойный отец.
Так могло бы и плестись, если бы не встречались слова, которые с ходу не очень-то и зарифмуешь. Скажем, такое:
Теперь живете вы, тетя, вдовою,
Над хозяйством своим головою,
И жизнь ваша больше уже не скорбейная,
Бо сыночки ваши повырастали... Ага!
Нет рифмы к самодельному слову "скорбейная", ну и шут с ней: здесь подставлялось запасное, дежурное "ага!". Как в той польке - "Сидор-гоп!..". Гопнул, брыкнул и - поэзия.
В этот свой еще один талант Сидор верил, как и в майорство.
- Антонович, - говорил он мне однажды совсем трезвый, - у тебя ж, браток, машинка писучая есть. Приеду я к тебе когда-нибудь, сядем и вдвух всю жизню опишем стихами!..
Задумку эту мы с ним, к сожалению, не осуществили.
А он был, думается, и в самом деле способный. У него была и фантазия, и наблюдательность, и умение коротко, точно передавать другим увиденное. Рассказывая мне о Маньчжурии, Сидор так вспоминал мимоходом рикшу: "А шляпа, браток, шире оглобель!.." Рассказывал он мне и о том, как пытался отобрать свою хату, как тогда "немного пощупал тех бюрократов". "Горбунович сразу от страха под стол, а Марциян как сиганул в окно, так раму на шее вынес на улицу и попер!.." По отношению к тем, кого я хорошо знал как уважаемых и солидных, невероятное было невольно смешным, тем более и рассказано с мимикой, с жестами и с передачей голосов. Не хуже Тимоха Ермолича. Был также рассказ про тюремного старшину, страшнейшего заразу, которого Сидор, выдававший себя не ветеринаром, а "человечьим фельдшером", лечил от геморроя скипидаром. Было и еще кое-что. Словом, буйство фантазии и горячая, непоколебимая вера в самого себя. Пока они вместе с ним исподволь не погасли.
Из Сидора сделали забаву. Бывший наш председатель колхоза, человек недалекий, сначала неплохой хозяин, потом надутый и одуревший от чванства, считал Осмоловского своим придворным поэтом, и на выпивках - стационарных и выездных - Сидор дорифмовался при начальстве до полной старческой никчемности.
А человек он был, если глубже взять, и неглупый, и неплохой. Не пьяный или не в "творческом настроении", он рассуждал и так:
- Не верь, браток Антонович, если который стонет. И свиней колют, и телят режут, и хаты строят под железом. А сколько у нас молодежи ученой? Если бы не советская власть, нечего было б иному и делить между сынами, и дочкам в приданое давать. А это? Свадьба - три дня и море магазинной водки, крестины - два дня, в армию идет - два дня! Неужели ж такое с горя? Если при том единоличестве один или два хозяина жили у нас, как они думают, лучше, чем они сегодня живут, так что ж от этого другим, всему нашему большинству? Что мы с тобой, браток, не видели той скорбейной жизни? Чего он стонет, как корова, объевшаяся росного клевера?..
