«Я посылал просить размена — не соглашаются.»
«Так мы, стало быть, их и оставим так?»
«Что ж делать.»
«Как! чтобы они опять замучили их?»
«А что ж делать!» отвечал кошевой: «ведь помочь нельзя; хоть и останемся, то не одолеем, а между тем и свое прогуляем: татарва не станет ожидать нас.»
«Так, стало-быть, пусть еретичное поганство, как хочет, так и ругается над христианскою верою?»
Кошевой пожал плечами.
«А мне кажется, атаман, так не бывать этому.»
«А отчего ж бы не бывать?»
«Да так: я уже знаю.»
«Ова, как важно!» сказал кошевой, прижавши пальцем золу в своей люльке.
«Слышали ли вы, панове, что кошевой хочет сделать?» сказал Бульба, выходя от кошевого и обращаясь к запорожцам. «Он хочет, чтобы мы теперь же отправились на Сечу, а товарищей, тех, что попались в плен неприятелю, так бы и оставили, чтобы их замучило поганое еретичество. Что вы скажете на это?»
«Не послушаем мы кошевого!» сказала в один голос часть запорожцев, отделилась и стала на стороне. Их было около тысячи человек.
Кошевой вышел. Он уже слышал волнение, которое произвел неугомонный Бульба. «Чего вы хотите? Из чего подняли вы такой гвалт?» закричал он грозно.
«Мы не хотим итти на Сечу! Мы остаемся здесь!» кричала толпа.
«Что вы? сдурели? Я вас, чортовы дети, перевяжу всех!»
«Какую он может иметь власть?» сказал Тарас, обращаясь к запорожцам: «Мы — вольные козаки!»
«А что ж? мы вольные козаки!» говорили запорожцы.
«Дам я вам вольных! Вы где вольные? на Сече. Вот там вы вольные! Там вы можете снять с меня достоинство, связать меня и убить, и всё, что хотите; а тут вы ни слова. Знаете ли вы, что такое военное право? А ты что тут заводишь бунт?» сказал он, обращаясь к Бульбе.
«Нет, я не бунт чиню, а исполняю долг христианский!» хладнокровно отвечал Тарас: «Я стою за права наши, ибо мы должны защищать христианскую кровь.»
«Я тебя, старый чорт, присмыкну к обозу.»
«А ну, попробуй!»
«Слушайте, пане-браты!» сказал кошевой, несколько смягчивши речь: «За что же вы оставляете тех своих товарищей, которых на Сече забрала татарва в полон? Или вы думаете, что татары поступят лучше, чем ляхи?»
«То татарва, а то ляхи — другое дело», отвечал Бульба: «Еще у бусурмена есть совесть и страх божий, а у католичества и не было, и не будет. Постойте, хлопцы, и я скажу. Что, если бы вы попалися в плен, да начали бы с вас живых драть кожу или жарить на сковродах? Что бы вы тогда сказали? А из ваших земляков, из товарищей, из тех, что должны до последней крови защищать, из тех товарищей ни один бы не захотел подать руку помощи, — что бы вы тогда сказали?»
«А чтó бы сказали?» произнесли некоторые: «сказали бы: вы помои, а не запорожцы!» Заметно было, что слова Тараса сильно потрясли их.
«Стойте, хлопьята, и я скажу!» кричал атаман: «Ну, скажите, панове-браты, куда ваш ум делся? Посудите сами, где вам управиться с такими неприятелями? Их больше десяти тысяч, а вас, может быть, две. Ведь пропадете все на месте!»
«Пропадать, так пропадать!» сказал Бульба.
«Оставайтеся же тут, если уже так захотели своей погибели! А те, которые разумнее вас, гайда в дорогу!»
«Вы делайте свое, а мы будем делать свое!» сказал Бульба.
Обе стороны неподвижно стали одна против другой и минуту сохраняли мертвое молчание.
Наконец, стоявшие в первых рядах поседевшие запорожцы, утупив глаза в землю, начали говорить: «Оно, конечно, если рассудить по справедливости, то и вы исполняете честь лыцарскую, и мы поступаем по лыцарскому обычаю. На то и живет человек, чтобы защищать веру и обычай. Притом жизнь такое дело, что если о ней сожалеть, то уже не знаем, о чем не жалеть. Скоро будем жалеть, что бросили жен своих. Нужно же попробовать, что такое смерть. Ведь пробовали всякие невзгоды в жизни. В том и другом случае мы не должны питать друг против друга никакой неприязни. Мы все запорожцы, все из одного гнезда, всех нас вспоила Сеча, все мы братья родные… Спрашиваем каждого: не имеет ли против нас какого неудовольствия?»
«Никакого! всегда были довольны!» закричали все в один голос.
«Ну, так пусть же на расставаньи — что будет впредь, то бог один знает; может быть, ни один из нас уже не увидит дружка дружку, — так поцелуемся все.»
И две тысячи войска перецеловались с двумя тысячами. Кошевой обнял Тараса.
«Ну, прощайте же, паны-браты, молодцы! Дай, же, боже, чтобы всё было так, как богу угодно! Если мы положим головы, то вы расскажете про нас, что такие-то гуляки не даром жили. Если же вы поляжете и примете честную смерть, то мы поведаем, чтобы знала вся Украина, да и другие земли, что были такие молодцы, которые и веру Христову знали оборонять, да и товарищество уважали. Прощайте! пусть благословение божие будет и с вами и с нами!» Обе половины войска соединились вместе, чтобы не дать узнать неприятелю о своем разделении, и отступили к обгорелому монастырю, у подошвы которого был глубокий яр. Удалявшаяся половина с кошевым атаманом опустилась по скату горы и яром, невидимая неприятелем, пробиралась в тишине и молчании. Стоявший на высоте отряд польского войска не мог не заметить некоторого движения в войсках запорожских и уже решился было в тот же час сделать нападение, но французский артиллерист и инженер, служивший в польских войсках, большой знаток военного дела, остановил их, сказавши: «Нет, нет, господа! это не то, что вы думаете: это больше ничего, как самая дьявольская засада. О, этот народ, запороги!» сказал он, положивши палец на свой ястребиный нос, при чем голос его, дотоле хриплый, пискнул дискантом: «этот народ, запороги, хитер, как сам чорт, или как капитан-дьявол.»
«Ну, панове молодцы!» сказал Бульба по удалении войска: «теперь пришла нам пора показать честь запорожскую. Глядите же: если придется до того, что уже не можно будет стоять против бусурменов, то, панове, чтобы все полегли на месте, чтобы ни один не остался вживе, чтобы все, как добрые товарищи, покотом улеглись в одной могиле. Теперь, перед великим часом, выпьем, паны-браты, горелки, потому что судьба наша теперь похожа на свадьбу, на которой должен веселиться всякий человек.»
Пятьдесят козаков отправились к обозам и вынули баклажки, готовясь отправлять должность виночерпиев. Две тысячи козаков подставили свои рукавицы.
«Прежде всего, паны-браты», сказал Бульба, поднявши вверх свою рукавицу: «долг велит выпить за веру Христову! Чтобы пришло, наконец, такое время, чтобы по всему свету разошлась она и все бусурмены поделались бы наконец христианами. Да за одним уже разом и за Сечь, чтобы долго, долго она стояла на гибель всему бусурманству, чтобы с каждым годом выходили из нее молодцы один другого лучше, один другого лучше. Да уже вместе выпьем и за нашу собственную славу, чтобы сказали внуки и сыны тех внуков, что были когда-то такие, что не постыдили товарищества и не выдали своих. Итак, панове-браты, чтобы как эта горелка играет и шибает пузырями, так бы и мы шли на смерть. Ну-те, разом за веру!»
«За веру!» повторили ближние ряды, подняв вверх рукавицы.
«За веру!» подхватили дальние.
«За Сечь!» сказал Бульба, подняв снова рукавицу.
«За Сечь!» грянули ближние. «За Сечь!» отозвалось в дальних.
«За славу и за всех христиан, какие живут на божьем свете!»
«За славу и христиан!» повторили ближние. «За славу и христиан!» повторили дальние.
«Теперь на коней, хлопьята!»
Все очутились на конях и выехали вместе стройною кучею. Все дышали силою, свыше естественной. Это не был дикий энтузиазм, порожденный отчаянием: это было что-то совершенно другое. Какое-то вдохновение веселости, какой-то трепет величия ощущался в сердцах этой гульливой и храброй толпы. Их черные и седые усы величаво опускались вниз; их лица были исполнены уверенности. Каждое движение их было вольно и рисовалось. Вся конная колонна ударила на неприятеля твердо, не совокупляя всей своей силы, но как будто веселясь и играя своим положением. Под свист пуль выступали они, как под свадебную музыку. Без, всякого теоретического понятия о регулярности, они шли с изумительною регулярностию, как будто бы происходившею от того, что сердца их и страсти били в один такт единством всеобщей мысли. Ни один не отделялся; нигде не разрывалась эта масса. Польские войска, которые было приняли их с стремительным упорством, начали отступать, пораженные робостию и думая, не сверхъестественная ли, какая сила начала помогать козакам. Лучшие распоряжения армии были совершенно уничтожены этою разрушительною силою. Вся эта конная толпа неслась как-то вдохновенно, не изменяясь, не охлаждая, не увеличивая своего пыла. Это была картина, и нужно было живописцу схватить кисть и рисовать ее. Французский инженер, который был истинный в душе артист, бросил фитиль, которым готовился зажигать пушки, и, позабывшись, бил в ладони, крича громко: «Браво, месье запороги!»
