а себе славу. Понятно ли?
Чего не понять. Побежали мужики — вкруг пули свинчатые посвистывают, а кому и башку сквозняком дырявят. Ядра под ноги падают, крутятся, в мелкие клочки рвутся, ноги-руки отрывая. Крик да стон по полю стоит смертный. Кто руку свою оборванную тащит, кто кишки обратно в живот сует, по земле собирая, а кто смирно лежит пополам разорванный. Ко всякому своя смертушка приходит.
— А ну, шибче скачи! — орет сзади сотник, баталию перекрикивая, — Не посрами Царя-Батюшку!
Почти что добежали, только тут супротивник из-под земли полез, как сорняк какой. Да много как! Выставил вперед самострелы, бежит, глазами сверкает, орет ртами перекошенными.
— Не бойсь, не пужайся — на рогатины его! — кричит сотник, хоть сам в яме дальней хоронится.
Добежали, сошлись — долбят друг дружку дубинами, на рогатины поднимают, пищалями в животы тычут — не от удали молодецкой, со страху, коли ты ворожину жизни теперь не лишишь — так он из тебя душу вынет! Кровь хлещет по земле, как ливень летний, кости аки спички трещат-ломаются, черепа яичными скорлупками лопаются, глаза кулаки вышибают, да тут же их каблуки в грязь топчут. Страх кромешный, как в церквах, где на стенах ад малюют! Разошлись, расцепились. Тут ядра покатились уцелевших калеча. Кто успел — в ямки да воронки свалились. Лежат, дышат, богу молятся, за спасение или упокой, не понять. А тут кто-то еще сверху падает. Так — то супротивник! Взъерошились, насторожились, оскалились. Только нет боле сил в драку лезть — руки плетьми висят. И убечь некуда, ядра да пули поверху свистят, траву что коса режут — не высунуться. Смотрят. Пальцы на тесаках что за пояс сунуты, сжали. Час сидят, другой не шелохнувшись, отчего в сон клонит и глаза слипаются. Ратнику завсегда спать хочется, ежели ему какое занятие не найти. Хошь даже разговор.
— Ты кто такой будешь?
— Ратник государев, два дня ужо как. А до того мужик был.
— Так и я мужик. Под мобильнизацию попал… Поди хозяйство у тебя имеется?
— Как не быть — есть. Землицы десятинка, коровка, порося, да кур десяток. Без них детишкам смертушка. Тока вот все оставить пришлось.
— Так и у меня коровенка. И детишек — пятеро, мал мала меньше.
— А у меня семеро, да баба на сносях. Была дюжина, но пятеро в прошлом годе с голодухи попухли и померли.
— Так и у меня четверых господь прибрал. Как случился недород, так и преставились. Сильно перед смертушкой корочку хлебну просили.
— И мои просили, так где ее взять, когда все сусеки вымели и лебеду с крапивой поели. Беда… Нонче вот тоже суховей…
Толкуют мужики о землице да скотинке, словно на вечерке встренулись.
— Чего ж ты к нам баталией полез, вместо того чтобы землицу пахать, да сеять?
— Так то не я — то вы по вредности своей измыслили нас под корень известь. Так Государь сказал.
— И — наш сказал.
Смотрят мужики друг на дружку и нет в них злобы. Не осталось. Вредно на войне с супротивником беседы душевные вести, заместо того, чтобы кишки на шомпол мотать.
— Чего дале делать будем?
— А — чего… Посидим, а как тихо станет, разойдемся всяк в свою сторону. Или может ты к нам?
— Нет. Детишки у меня, жинка, хозяйство. Как они без меня?..
Вот и стихло всё, видно пушки да пищали перекалились али заряды кончились. Только не вышло разойтись.
Шорох. Сунулась сверху голова. Так то — сотник!
— Ты чего тут сидишь, так тебя растак, когда пред тобой супротивник живой и даже не ранетый. Или ты забыл, что Царю-Батюшке присягал? А ну давай теперь жизни его лишай, покуда я на тебя рапорт не сочинил.
Хмурится мужик — не охота ему чужую жизнь забирать. Одно дело в драке, когда глаза страх и злоба застят. А чтобы так…
Тут другая голова сверху свешивается. Супротивного сотника.
— Это чего тут такое происходит? — кричит голова, — Или это измена? А ну — вынимай с него душу побыстрее! — И пистоль внутрь сует, — Не то я тебя как изменника теперь стрелять стану.
— Да за что его так? Он же такой же мужик, как и я. Жинка у него, детишки…
— Не рассуждать тут! Мужик — он когда с бабой на печке пыхтит, а здесь враг, коего Уставы убивать велят и нарушать сии правила невозможно! Наука военная шибко мудрая, коей тебе владеть ума не хватит. Ежели о баталии всяк дурень навроде тебя свои суждения иметь станет, то тем всю диспозицию с субординацией порушит. Тебя сюда Царь-Император послал ворогов сокрушать — так будь любезен. А нет, я тебя в дизельтиры запишу и на суку за шею подвешу. А ну — исполнять чего велено!
Встали мужики. Стоят. Смотрят друг на дружку насупившись. Только нет в их глазах злобы, одна тоска смертная.
— Ну чего стоите — айда, — кричат, командуют головы, — Или мы вас сейчас из мушкетонов постреляем!
Сделали мужики шаг, да еще один. И ткнули друг дружке в животы тесаки.
— Проверните их для верности! — орут сотники, — Так чтобы всю требуху наружу вывернуть!
Упали мужики. Да и померли разом.
И там дальше еще померли. И еще. И еще… Завалено поле мертвяками растерзанными — конца-края не видать. И у всякого дома жена, да детишки остались. Кто их теперь кормить-одевать станет?..
Да не всех до смерти убило, кто-то и жив остался, чему не шибко рад — ковыляет на одной ноге через мертвецов перепрыгивая или без рук бредет, о том лишь сожалея, что от смертушки уберегся. Кому он теперь безрукий надобен — ни коня запрячь, ни ложку выстругать. Дитю рожок с молочком и тот не подать. Был в семье хозяином, стал обузой, хуже грудничка — жену не обнять, детишек не приласкать, до ветру самому и то не сходить. Такая судьбинушка. И сколько их калек таких домой возвернется на радость, но и на горе семьям своим… Не счесть. Да и кто их считать станет?.. Счет он нужен, когда на баталию народишко сбирать, там их всех по головам надобно… А после… После сами как-нибудь…
Такая вот баталия. Как и все, что до нее были и после будут. Баталии они мясом питаются, человечьим — кого целиком на поле брани жрут, у кого ноги-руки отгрызают. А если без мяса, так это и не баталия вовсе, а насмешка одна… Чем больше мяса, тем памятней война… Тем больше медалек вдовам, славы воеводам, и злата-серебра купцам…
