Хлопаю дверью. Надеюсь, ба не примчится полоскать мне мозги на тему бесшапочности.
Приехали. Вот так сюрприз. И чьи же, позвольте спросить, это ботинки?!
— А вот и она!
Мне знаком этот голос. Особый голос. Гостевой.
— Катенька, привет! — Мама появляется в дверях. — Как дела в школе?
Она в платье. В любимом изумрудном!
— Мам. Что происходит?
— Заходи скорей! Наконец познакомитесь!
Снимаю свинцовые сапоги, разматываю свинцовый шарф, стягиваю свинцовую куртку, шаркаю свинцовыми ногами. Моё любимое место за столом — напротив окна — занято. Там сидит он. Оборачивается и встаёт. Вскидывает на меня голубые глаза и улыбается, отчего вокруг глаз разбегаются морщинки.
— Это Дмитрий Владимирович. Мой коллега.
Да хоть Александр Сергеич Пушкин — мне плевать.
— Здравствуй, Катя. — Он тянет мне свою клешню. Вот дурак! Мальчика от девочки не отличаешь?
— Здрасьте. — Я игнорирую клешню и с каменным лицом плюхаюсь на стул.
— Будешь ужинать? — Мама протягивает мне тарелку. — Я курицу запекла.
И зачем спрашивать, если всё уже сама решила!
О нет. О нет! Тарелка с васильками. Наши самые красивые тарелки. Мама с них пылинки сдувает. Достаёт из серванта на Новый год. И вот тарелка у меня перед носом, а на ней печёная картошка и куриная нога — шкворчит, как ядовитая змея, готовая выскочить из васильков и вцепиться в мою беззащитную шею. Похоже, дело труба.
— Так вы с мамой работаете вместе? — говорю я издевательски вежливо — но эти двое ничего не замечают. Жуют и переглядываются друг с другом, как школьники. Фу!
— Да, — отвечает Пушкин.
— Создаёте искусственный интеллект, который захватит весь мир?
— Катя!
Похоже, мама что-то почуяла, но Пушкин — точно нет.
— Надеюсь, до такого не дойдёт, — серьёзно отвечает он.
— Кто знает, — бормочу я. — Вдруг из-за вас компьютеры поработят человечество.
Мама издаёт гостевой смех и гладит меня по макушке:
— Ах, фантазёрка ты моя!
— Поработят — вряд ли, — замечает Пушкин. — Если компьютеры станут умнее людей — зачем им захватывать нас? Я бы на их месте улетел осваивать космос. Основал свою цивилизацию. Но не убивал людей. Зачем?
Лучше бы он оказался жирный, лысый, противный и тупой. Он не противный. У него добрый взгляд. Он говорит интересные вещи. От этого я ещё больше его ненавижу. И маму — тоже!
Я вцепляюсь в разнесчастную куриную ногу, как голодная гиена. Вот бы разгрызть её на части, чтобы она попала внутрь меня и пронзила моё многострадальное сердце. Вот бы перевернуть этот чёртов стол и разбить эти чёртовы тарелки! Вот бы крикнуть так, чтобы весь мир услышал: предательница! предательница! Но я стискиваю зубы и не издаю ни звука, пока мама не ставит передо мной чай. Я болтаю пакетик в кипятке и приземляю его в мамину кружку. Краем глаза вижу, как вздымаются пушкинские брови.
— Мама не любит свежий чай, — объясняю я подчёркнуто вежливо. Мог бы хоть поинтересоваться, что ей нравится, а что нет! Чурбан бесчувственный!
— Вот как, — отвечает Пушкин странным тоном, а мама отчего-то краснеет. Вот только этого не хватало! Ещё бы за ручки передо мной взялись! Фу, просто слов нет…
Не хочу торчать рядом, поддерживать светскую беседу и быть третьей лишней, так что при первой возможности валю в свою комнату, прихватив чай и булочку. Раньше за такое меня б пропесочили, а сейчас — ноль внимания.
Он уходит спустя полчаса, самые длинные полчаса в моей жизни. Я покидаю своё убежище. Прислоняюсь к косяку, скрестив руки на груди. Мама гремит посудой. Ещё и напевает себе под нос. Надо же, как развеселилась! На меня совсем не смотрит. А то бы поинтересовалась, почему я такая мрачная. Как ослепла!
— А где ба? — хмуро спрашиваю я.
— У соседки.
— Сама ушла или ты спровадила?
— Катя!
Мама оборачивается. У неё такое лицо, будто я её окатила водой. Но чудовище внутри меня ещё не насытилось, а только повязало салфетку на шею.
— Любопытно, — говорю я, вливая в голос как можно больше яда, — если ты так сильно любила папу — откуда взялся этот Пушкин?
— Кто-кто?
— Дмитрий Вадимович твой!
— Владимирович, — сухо отвечает мама. — Он мой друг. И мне не нравится твой тон.
Я вижу. Но продолжаю:
— Настолько близкий друг, что ты надела это платье и…
— Знаешь что? — обрывает меня мама. — Не тебе меня судить.
— Но разве ты не любила папу?!
— Любила. Но он умер — и надо жить дальше.
— Это звучит как предательство.
Мой голос дрожит. А её — нет:
— Это звучит как честность.
— Но разве любовь не бывает навсегда?
Мама усмехается:
— Навсегда ничего не бывает. Ничего — и никого. Помни об этом. Особенно когда отчитываешь бабушку за жирные блины.
— Но они и правда жирные!..
Она машет рукой и отворачивается домыть посуду.
Я возвращаюсь в убежище и бросаюсь ничком на диван. Мама у меня вроде бы умная, но иногда такое скажет — хоть стой, хоть падай. Может, она уже забыла, что такое любовь, если папа так давно умер? Ведь настоящая любовь никогда не кончается! Не ржавеет, как золото! Остаётся навсегда! Разве может такое быть, что я посмотрю на Антона и мои губы не разъедутся в улыбке? Мои губы, которые он целовал…
Что же происходит? Что?!
Появляется ба. Начинает бухтеть, что я разбросала одежду по комнате. Сколько ей твердила: сама соберу, просто позже! Нет: она ползает по полу и ворчит, какая я неаккуратная. А потом будет стонать, что у неё поясница разваливается. Как можно быть такой поперечной? Но сегодня мне не до её упрёков. Я внезапно спрашиваю:
— Ба, а что такое любовь?
— Ты бы лучше про учёбу думала, а не забивала голову ерундой. А, Катерина? — сердится ба, а я не могу понять, всерьёз она или просто изображает. — Рано тебе думать о любви.
— Рано? Да ладно! — возмущаюсь я. — Наши девчонки все уже с кем-то встречаются. А я что, рыжая? У Евы уже знаешь сколько парней было?
— Не знаю и знать не хочу! — отрезает ба. — Нашла с кого пример брать. Ева твоя — та ещё вертихвостка. Вот они, ваши любови современные. Сбежались, разбежались… Как мухи. Это разве любовь?
— Так что же такое любовь?
Ба хлопает дверцей шкафчика, поворачивается ко мне и внушительно произносит:
— Любовь — это ужасное чувство. Она привязывает тебя к человеку, и с этим ничего не поделать. Любовь — это страдание и боль. Может, лучше совсем без любви.
Я смотрю на неё во все глаза. Ничего себе!
— А как понять, что это любовь, а не что-то другое?
— Сейчас — никак, — отрезает ба. — Вырастешь — поймёшь.
Опять этот назидательный тон! Терпеть его не могу. Не знаешь, как ответить? Ладно! Не хочешь разговаривать? Пусть! Но зачем отмахиваться: «Вырастешь — поймёшь?» — если мне надо сегодня, сейчас, сию секунду!
Взрослые вообще такие непоследовательные. Вначале долбят: «Учись хорошо», а потом дразнят: «Много будешь знать — скоро состаришься». Вначале требуют от тебя правду — а потом сами молчат или лгут. Лицемеры! Вот как отец Антона с сигаретами.
Эх, Антон… Может, ба и права. Любовь — это боль. Сплошная боль. Куда ты пропал? Почему ни словечка не напишешь? Я же вижу: ты онлайн. Что я тебе сделала? Что случилось? Отчего не поделишься? Ведь мне не всё равно. Зачем ты меня мучаешь? Зачем? Может, лучше совсем без любви?
***
В воскресенье мы собираемся у Евы, и я вываливаю им всё про маму и Пушкина. Полина поджимает губы и молчит, Ева усмехается и покровительственно треплет меня по плечу:
— Готовься. Дальше будет хуже!
— Тебе откуда знать? — хмуро бросаю я.
— Мне-то? Ха! У меня дома каждые полгода появляется новый мужчина.
— Это как?
— Мать всех ухажёров тащит домой. А ухажёров у неё полно. Вот года три назад был Вадик, — Ева загибает палец, — потом этот, как его? Бородатый такой… А, Андрей с завода, потом Виктор — какой-то богатенький, что ли, подарил ей духи, а мне сумочку; Майкл из Америки — самый красивый, но очень уж старый: ему лет сорок, наверно, — совсем дед!
