вытирая ей пупок. Это же Катя – это же малолетки – такие у них, наверно, шутки!
Попробовал, на ходу отжимая, с пальцев – не спрайт, не что-то ещё – вода! Выхватить бутылку – хоть несколько капель на неё!
Наконец-то из путано-гладкого однообразия резкими и рваными, как будто забивают гвозди, не заботясь вбить их ровно, блок-битами выбивается утяжеленный ремикс «Химикала» – и я в считанные секунды теряю пространственные (верх-низ, что вокруг) и временные (где я, кто-что вообще) координаты.
Очнулся, задыхаясь, вырывая у девушек бутылку: Кати нет. Смотрю, хожу-ищу, шатаясь, – нет нигде!
– Ты Катю ищешь?!.. – орёт мне в ухо, подпрыгивая, миниатюрная Ксюша.
Что-то кричит, пищит, тащит меня с танцпола, чтоб докричаться.
Выглядит так, как будто сопливая nerdy-glassed [3] тянет распоясавшегося чувака в сортир для минета. Вот ещё бычьё со стороны увидит – тут и майка-то уже покраснела – подвалит. По её хватке и голосу я уже чувствую, что и сама она как-то не того…
Дебор, Генон, what’s going on?!.
Тут до меня дошла ещё одна сногсшибательная истина: а ведь они, ещё до водки с пивом, или уже здесь под коктейли, наверняка закинулись ещё чем-то! Не зря же они, блин, тащили за собой Пуха – он-то и снабдил их каким-нибудь копеечным «циклом» или «феном».
Вот fuck, вот the fuck! Распелся: I had too much to dream last night!..
Приземляемся на банкетку в коридоре у сортира. Подлетает Роксана. И они вдвоём орут мне в оба – и так продолбанных до резкой боли! – уха:
– Лёх, ты только не волнуйся, Кате плохо, она в туалете, она сказала тебе сказать, ей очень неудобно, она просила тебе сказать…
– Где она?!. – я вырываюсь и порываюсь прорваться в сортир.
С пятого раза они затаскивают меня опять на банкетку и с десятого убеждают, что волноваться особо нечего – «ну, стошнился человек, с кем не бывает».
Когда я, наконец, успокоился, меня отпустили самого зайти в сортир. В предбаннике на секунду распахнулась дверца в дамское отделение, и вспышкой двадцать пятого кадра предо мной сверкнула – мутно мелькнула живописная сцена «Катя и унитаз», вернее, непосредственно за ней следующая и ещё более живописная: будущая манекенщица на четвереньках в коридоре, слегка подспущенные сзади штаны, спереди, кажется, уже изгвазданные… стоит себе, подрагивая, на мокром грязном кафеле, как будто бедная овечка с кем-то бодается…
Я рванул было напрямик, но меня перехватили. Всячески убедили, что «всё ОК, щас уже скоро Катя выйдет».
Блин, я даже знаю, чем она, пардон, проблевалась – яйцами и огурцами (хотя эти два продукта растворяются в организме крайне быстро – я вдруг почувствовал, что безумно хочется жрать!) – что за внезапная интимность! Ладно, пока она там блюёт и блеет, я под пару разошедшихся треков сбацаю!
Наконец-то меня, с застрявшим у глотки сердцем обмякшего на полу у стенки, приходят опять дермыжить девушки.
Hey boy, hey girl! Disco dancer! – а, вот я где!..
– Лёх, ты не волнуйся, – вновь полупьяно орут они нестерпимым стерео, – Катя извиняется, но ей всё ещё плохо, сам понимаешь, не обижайся, но она не может поехать сегодня к тебе, она поедет сейчас к Вар-Варе, уже машину вызвали…
«Не волнуйся, не обижайся!», «Катя извиняется, Катя не может!» – какая доверительная вежливость, так и слышатся слова Её Величества Екатерины, столь бережно из сортира переданные. А есть ведь у неё и иные манеры – просто продинамить и обломать, казнить и в Сибирь (пешкодралом в Строитель!), без всяких там извинений.
– …Ты не помнишь, – орут наперсницы, – были ли у неё вещи… и где она их оставила? В раздевалке?..
Это я «не помнишь» – вы не ослышались! Чую, что и от них уже разит наскоро зажёванной «Стиморолом» рвотой.
– Рюкзачок и куртка, в гардеробе!
– А номерок?!
– Номерок в левом заднем кармане штанов у Кати! Или в правом на колене!
Если не потеряла.
– …В правом!!! – ору я.
Надо же – Вар-Вара! «У Вар-Вары – то, у Вар-вары – сё! Уголь активированный, какой-то там сорбет, сорбент… липовый чай!…» Особый тип женственности, отдающий даже чем-то деревенским, хотя, понятно, пограничные такие девахи чисто городские, даже столичные. Липовый! активированный! Светка – та, наоборот, чистый сеновал, хотя тоже бывала в деревне лишь по заданию редакции. А тут – спортивный костюм – конечно, апофеоз для меня пубертатной сельской эротики, – но и тот не простой, дорогущий какой-то германский, ничем не похожий на гоповские турецкие «Абидасы». Такой же экзотичной фирменности белоснежные «крассы» – впрочем, на её упругий брутал юбку или платье как-то совсем не напялишь – и якобы всё это даже не из секонда, а родаки чуть ли не дипломаты. Видел-то её несколько раз, и уже поймал себя на начатке пошлой и безумной мыслевспышки: чем смотреть, пока она будет небрежно-вежливо обхаживать юных интеллектуалок, заломал бы и своей грубостью одновременно с хрупкостью в один раз перековал бы – согнул, как гнут подковы или ломают баранки, – из сапфического в более естественное и всем нам ясное. Дрянь, конечно, сии мыслишки-мыслевспышки. Но теперь вот понял, в чём их фашиствующее рацзерно – когда «Катюшу» (так ласково уже называет!) в два счёта ей профукал!
– Лёх, аллё, Катя просила, чтоб ты её не провожал – ну, типа, не хочет, чтобы видел её сейчас… Там Вар-Вара и Лида, они проводят. Завтра она тебе позвонит…
А я, про себя беззвучно-бессильно матерясь, теряюсь… Как, куда, блин, позвонит? – на деревню дядюшки?!.
Все Золушки, Снегурочки и Сине-Красные Шапочки как-то вмиг растаяли – видно, поехали по пути на той же машине. А златоцепочное бычьё напротив – как со своих цепей приличия сорвалось: вместо транса, бигбита и драм-н-бэйса вдруг зазвучало «по заказу трудящихся» куда более привычное!..
Резко срулив, я брёл уже по ночному городу… Денег на проезд не было. До безумия хотелось выжрать, а ещё больше и злее – что-нибудь разбить. Такие, блин, эмодзи, что нет для них картинок! Намеревался было заночевать, как пару раз уже с отчаяния со мной случалось, на лавочке в парке. Но под утро и летом нехило холодает, схватывают похмельный негатив и тряска, и всё равно приходится влачиться пешком домой или целых 10 км в Строитель к родственникам. Порывался даже вернуться на дискач, но желание выпивки пересиливало. И самое паскудное – что и на бутылку-то пива не наскрести!
Я следовал по Советской, всерьёз присматриваясь, что бы такое размандохать. Но желательно, чтоб тебя самого тут же не избанцали и не забрали в ментуру.
И вдруг – осенило. Помчался бегом, зарулил в знакомую подворотню, стремительно отлил, нырнул в тёмный дворик – здесь она родимая, в лопухах! Без труда нашарил недопитую бутылку водки, ещё в одной немного, даже что-то ещё сомнительное в стакане – залпом! Наконец, нашёл ещё полторашку пива: Пух от неё лишь из приличия отпил несколько глотков и сунул в заросли. Ежа, ерша! – я влил остатки водки в пиво и, не теряя времени, пошёл с этой смесью, на ходу её жадно выглатывая…
Какие звёзды – где-то там, в вышине… А здесь – жёлтый этот свет фонарный… Тоже ведь какой-то мистичный, особенно в ненастье и стоячую сырость осени, или в вот в такую одиночную тёплую полночь… Какой ветерок, какие запахи: понизу что-то гнилое, асфальтно-бензинное, а с размаху в лицо – летний уже, свежий – свободный! – ветрище…
Свернул у Кулька на Пионерскую – и вдруг в этом жёлтом безлюдстве освещения от черноты фонаря отделилась фигура. Такая же, видно, пьянь – на тех же примерно эмодзи!
Поворачивать и ретироваться не стал. Хорошо уж я знал эту дорожку – сколько раз тут столкнёшься, и сколько раз тебя не за что захотят отмутызить. Особенно всех раздражала – в натуре как тряпка красная бычьё – майка с товарищем Че. В те времена, стыдно сказать, в провинции это была ещё редкость, порой за сей лоскут с «Чё?!» Геварой цеплялись даже при свете дня – в автобусе, на остановке, во дворе.
– Я щас с тебя её сдеру! – знакомые словеса. Не уставал я поражаться, что для недавних советских граждан кубинский побратим Че – на привычном кумаче со звездою – «террорист», «фашист», «нахрена нацепил» и прочее.
Я остановился, аккуратно (думая, углядел ли он её в темноте) поставил баклажку в тень на асфальт…
И как только
