и что с того? У них определитель номера. Пока она разговаривала с ним, кто–то другой проверил, на кого зарегистрирован номер… Так?…
Да, очень может быть… Одна неувязка есть: зачем? Зачем им это было нужно? Какой смысл? Выгода какая? Да никакой…
Звонок, на этот раз – в дверь, заставил подпрыгнуть второй раз. Он метнулся к двери, лихорадочно дёрнул задвижку замка – сорвалось. Дёрнул ещё раз и резко и широко распахнул дверь…
Митроха… Митрофанов. Явно уже датый с утра. Когда успел?
– О–о–о! – обрадованно и пьяно протянул незваный гость. – Витюха! Дома! А я как знал, ага.
– Ты чего? Ты почему не в театре? Где уже наелся с утра?
– Хэппи бёрсдэй, как говорится, ту ю, – радостно игнорировал Митроха его вопросы, наваливаясь, отталкивая, пробивая себе путь в прихожую.
– Эй, куда! – попытался Виктор Анатольевич остановить неуместного поздравителя.
– Витюха! – пропыхтел Митрофанов, падая на скамеечку и пытаясь стянуть туфли. – Я как чуял, что ты нынче дома… А что, думаю себе, не отметить ли нам с Витьком его днюху…
– Какую днюху?! Днюха была вчера. Вчера после ревизора пили – забыл?
– Забыл, – кивнул вчерашний Добчинский.
Потом, довольно хрюкнув, он достал из кармана мокрого (дождь уже пошёл?) плаща бутылку водки.
– Бибамус! – радостно прокомментировал он.
– Э нет, Митрофанов, нет! – замотал головой Виктор Анатольевич. – Не буду я с тобой сейчас пить.
– Эт почему же это? – возмущённо воззрился на него Митроха.
– А–а–а, – понимающе подмигнул он в следующую секунду и кивнул. – Понял, не дурак…
Он перевалился на другую сторону, едва не рухнув со скамейки, и с оглушительным «оба–на!» извлёк из другого кармана вторую бутылку водки.
– Гуляем, Витюха! – прогремел он.
Виктор Анатольевич обречённо откинулся к стене.
– Получите, распишитесь, – произнёс он.
– А? – не расслышал Митрофанов.
– Ничего, Митроха, ничего…
Он прошагал к телефону и набрал номер театра.
– Алло, – отозвался помреж Полухин.
– Александр Ильич, здравствуйте… Это Корягин.
– Корягин! Какого хрена, Корягин?! Ты почему не в театре?
– Видите ли, Александр Ильич, тут такое дело… Я вам сейчас всё объясню…
– Объяснишь, Корягин, объяснишь! – взревел помреж. – Вот сейчас приедешь в храм Мельпомены и объяснишь, твою мать! Двадцати минут тебе хватит, артист, а?.. Не слышу!.. Корягин!
– Да, – кивнул он, прочищая горло. – Да, Александр Ильич, я постараюсь…
– Ага, Корягин, ты уж постарайся, – не унимался помреж. – Ты очень постарайся. Иначе Портос тебя сожрёт. А что он не доест – то я дохаваю. Так что давай, Корягин, давай!
День первый
Они всё же начали.
Только–только взялись падать первые бомбы, как сразу отключился свет. Это очень неудобно. Мало того, что приходится писать мой дневник в темноте, так ещё и не видно себя в зеркале. Ну и что такого? – хмыкнет кто–нибудь. А то, что я как раз стоял и брился, когда пропало электричество. А бритва у меня электрическая. Вот и представь теперь, неведомый мой хмыкатель, как я явлюсь на судный день, пред очи Божьи, бритым на одну щёку. И седину проредить я тоже не успел. В последнее время у меня развелось много седых волос и я их ежедневно удаляю – выдёргиваю. Для этого нужны хорошие нервы, но прежде всего – хорошее освещение, а где его взять? Я мог бы заняться этим у окна, если бы они не заставили всех соблюдать светомаскировку. Чтобы сделать окна светонепроницаемыми, я снаружи закрасил их зелёной краской (была ещё синяя и коричневая, но мне больше нравится зелёный цвет). Получилось так зелено, что я не удержался и нарисовал поверх синие васильки с коричневыми стебельками. Изнутри обклеил стёкла пластырем и скотчем, исключив попадание света не только изнутри наружу, но и наоборот. И вот она, благодарность за мою законопослушность – зарасту теперь сединой, как старый лунь.
Долго искал станок для бритья. Нашёл. Но оказалось, что единственное лезвие, которое у меня осталось, заржавело и затупилось ещё лет надцать тому назад.
Бомбы падают где–то в стороне парка. Хм. Какой им смысл бомбить парк, не понимаю. Как всё же глупы наши враги. Мы победим, я в этом нисколько не сомневаюсь. И дабы выразить врагам своё презрение, не стану спускаться в бомбоубежище. Тем более, что толку от этого, говорят, меньше, чем немного, потому что бомбы у врагов какие–то специальные, которые могут разрушить даже глубоко скрытый под землёй бункер. Можно подумать, у нас в городе полно подземных бункеров. Глупцы, глупцы.
Время обеда, а электричества так и нет. Видно, его теперь уже и не будет. Зря Господь сотворял свет. Задаюсь вопросом: есть ли что–нибудь такое, созданное Богом, чего человечество не могло бы разрушить в неудержимом тупоумии своём? И прихожу к ответу, что нет – нет ничего такого.
Слава Богу, у меня есть консервы. Ну и ладно, пообедаю сухпайком, что ж теперь. Хотя, консерванты безусловно вредны.
Опять бомбят. Где–то близко.
Очень скучно без телевизора и компьютера.
День второй
Никак не могу приспособиться прореживать седину. А она, словно почуяв мою беспомощность, расширяет свои владения. Этак я к концу войны бесповоротно поседею. Пытался выщипывать волосы в том полумраке, в котором теперь приходится жить, но через несколько минут понял, что занимаюсь мазохизмом и бросил. Чёрт с ней, с сединой.
Сегодня отключили воду. Видимо, разбомбили водонапорные станции. Интересно, враги это делают специально, или просто валят бомбы куда ни попадя, и их так много, что они просто не могут не разрушить инфраструктуру? Кстати, несколько бомб упало в соседний квартал. Похоже, у врагов есть какой–то план относительно бомбёжек – они не просто сеют бомбы куда попало, а разделили город на участки и бомбят их один за другим поочерёдно. Мне так кажется. Слава Богу, у меня всегда отстаивается пятилитровая бутыль, так что несколько дней мне ещё не понадобится отправляться на поиски воды, если соблюдать режим жёсткой экономии. А выходить не хотелось бы – как–то страшно оказаться совсем ничем не защищённым от этого неба.
Поставил на плиту воду – сварить яйцо. Яйцо стояло минут десять, но вода так и не закипела. Только тут вспомнил, что электричества нет. Смеялся.
Опять бомбят. И опять соседний квартал, только южнее, рядом с тем, что бомбили давеча. Ну точно, они действуют по плану, методично. Не такие уж они и тупые, эти враги. Но зато выходят ещё бо́льшими мерзавцами.
Я, наверное, уже совсем седой. И небритая щека жутко раздражает. На бритой тоже уже, конечно, проклюнулась щетина, но до чего же, всё–таки, неприятно быть вот в таком смысле разносторонней личностью.
День третий
