кричала с кровати:
– Ну вам-то что, в самом деле? Мечта у меня такая, да, и сегодня я ее исполню!
– А по-моему, это мерзость, мама, – мне что, молчать? И куда мне потом девать эту картину? Над камином повесить, что ли? Или выкинуть – и чтобы ее какой-нибудь извращенец нашел?
Затем, уже выходя стремительным шагом в коридор, дочь Виктории ткнула в меня пальцем и бросила:
– Хотите исполнять желания моей матери – пожалуйста. Но это уже переходит всякие границы!
Виктория с улыбкой проводила взглядом трех своих гостий. Я терялась в догадках, чувствуя при этом, что моя самооценка сейчас пойдет на выход вслед за ними. Послушать их, так мою работу и на стенку не повесить, хуже того, ей самое место на помойке, да и то если никто не подберет. Я старалась привести мысли в порядок, когда Виктория попросила меня помочь ей раздеться.
– Вам жарко?
Никогда не забуду последовавший за моим вопросом звонкий смех.
– Ну ты и шутница! Не из головы же ты будешь меня рисовать? Потяни-ка вот за рукав.
До этого момента я не понимала – да и Лия, очевидно, тоже, – что Виктория хотела получить свой портрет в обнаженном виде. Я усмехнулась, вспоминая реакцию ее дочери. Я бы тоже не повесила полотно со своей голой матушкой над камином. Нигде бы не повесила, собственно говоря. Прежде чем приступать, я предупредила медсестер, чтобы в комнату никого не пускали, пока я не выйду.
Раскладывая мольберт, я на всякий случай прямо спросила, какой именно портрет она хочет.
– Я хочу отблагодарить мое тело. Хочу воздать ему должное. Оно до последнего меня не подводило. Я слишком многого прошу?
Она все еще была разгорячена перепалкой, и я поспешила ее успокоить.
– Нет-нет, это чудесная мысль…
Мысль, может, и хорошая, но меня она совершенно выбила из колеи. Знай я все подробности заранее, я бы потренировалась, выяснила бы, как следует вести себя художнику перед обнаженной натурщицей. Честное слово, я волновалась куда больше, чем моя модель.
Виктория позировала, лежа на боку, лицом к большому окну. Золотые лучи покоились у нее на груди. Первый час мы провели в молчании: я – сосредоточенно работая над первым в своей жизни ню, она – в полудреме. Валери, медсестра, зашла дать ей лекарство и снова вышла на цыпочках. Я искала в чемоданчике краску в цвет ее волос, когда Виктория сказала:
– Я ведь когда-то была проституткой.
Я не подняла глаз от баночек и тюбиков.
Было ясно, что момент сейчас ответственный – и что, однако, выдержать его и вести себя затем нужно так, будто он самый обыкновенный. И не мешать разговору течь естественно и ровно – так, как пожелает сам пациент. Надо всегда быть начеку на случай таких поворотов.
– Дети не знают.
Я видела, что ей хотелось шевельнуться, – она, должно быть, устала долго лежать на одном и том же боку.
– Может, хотите отдохнуть?
– Ты закончила?
– Еще не совсем…
– Ничего, потерплю. Уж позы-то я выдерживать умею.
Я не сразу поняла, связан ли этот ответ с только что поверенным мне секретом – но через секунду сомнения мои были развеяны.
– Дошло?
– Да…
Она рассмеялась, закинув руки за голову и подняв глаза к потолку.
– Мне нужны были деньги.
– Понимаю…
Повисло долгое молчание. Я воспользовалась паузой, чтобы переменить кисточку. Моя прежняя была недостаточно тонка для того, чтобы прорисовать седые волоски в ее черной шевелюре.
– Однажды я влюбилась в клиента. Избито, да? Отдает «Красоткой» с Джулией Робертс. Только мы были не такие красивые, как актеры в этом фильме. Мы были, пожалуй, еще красивее!
Она рассмеялась, и я вместе с ней. Нетрудно было поверить: Виктория и сейчас была красавицей.
– Ему было двадцать, мне – двадцать семь. Ему даже не секс был нужен, он просто подошел ко мне на улице, где я стояла, и сказал, что хочет со мной поужинать. Каждую пятницу подходил и просил. Бедный мальчик, сколько раз я ему отказала! В пятницу у меня была самая горячая пора, я ждала ее всю неделю. Но вот однажды совпало так, что я правда была голодна. И я пошла за ним. Я знала, что теряю возможных клиентов, но это было неважно, потому что рядом с ним я будто воскресала. Умел он, подлец, обращаться с дамой. Я впервые за много лет почувствовала себя женщиной. Настоящей. А не просто задницей и парой сисек.
Я немного придвинула холст к себе, чтобы Виктория не видела моего лица. Не люблю показывать другим, что я растрогана. Мы обе подскочили от неожиданности: в окно ударилась птица.
– Это к тому, что я скоро умру.
Будь на ее месте кто-то другой, я бы ответила, что окна вчера как раз мыли, а птицы в них часто врезаются, думая, что это продолжение неба. Дом «Птицы» ведь в каком-то смысле и есть продолжение неба… Но слова «я скоро умру» прозвучали из уст Виктории совсем безмятежно – казалось, она уже полностью приняла свою участь. Я продолжала писать еще около двадцати минут, пока полуденное солнце заливало золотом Сент-Огюст.
Она задумчиво смотрела в окно.
– В один ноябрьский день Эдмон позвал меня замуж – за большой картошкой фри и колой. Я подумала, что он спятил: мы ведь еще ни разу даже не целовались. А я, тоже вот сумасбродка, возьми да и согласись. Официантка вынесла нам маленькое пирожное, в середине которого торчала свечка, и сказала всем похлопать в ладоши. Медовый месяц мы решили провести здесь, а обратно в Монреаль так и не уехали. Я не хотела возвращаться в город. Мы открыли у причала забегаловку «У Виктории и Эдмона», где и проработали не покладая рук многие годы. Так и детей завели – между гамбургерами и картошкой фри.
Она закрыла глаза и накрылась одеялом. Я поняла, что мне пора дать ей отдохнуть.
Дом «Птицы» славился тем, что здесь работали только самые профессиональные и милосердные люди. По сравнению с трудом медсестер, врачей и всех остальных, кто тем или иным образом участвовал в жизни пациентов, мой вклад был довольно скромен. В сущности, Смарт был прав: если смотреть на вещи прямо, я со своими баночками краски и картинами просто играла с гуашью, только и всего. Но в то утро я исполнила последнее желание Виктории Виже. И я знала, что в этот раз действительно стала частью чего-то важного.
Когда картина была готова, я прислонила ее к стене тыльной стороной наружу – чтобы дать ей окончательно обсохнуть, но также из деликатности. Проходя мимо календаря, я, не удержавшись, поискала в перечне прошлых и будущих гостей имя «Эдмон». Эдмона не было. Уже выходя в коридор, я услышала за спиной голос Виктории:
– Если бы не он, я бы до сих пор стояла на панели. Была бы просто шлюхой. Старой шлюхой…
Все не могу выкинуть ее из головы. И все не верится, что вслух назвал ее «своей единственной». Оно, конечно, так и есть – но лучше бы я сказал ей это в другой обстановке, а не за стойкой, между маффинами и финиковым печеньем. Впрочем, Фабьена как раз любит откровенность.
Что ж, раз она единственная – жалею ли я, что изменил? Нет. Потому что, лишь потеряв, понял, как сильно люблю ее. Банально, но так. Жалею ли, что молчал о том, как мне мало огня в отношениях и как мне надоело тратить силы, пытаясь ее понять? Да.
Долгое время я был понимающим парнем, готовым на все, чтобы сделать ее счастливой, но в конце концов меня это все утомило. А тут еще и Камилла подвернулась – подружка моего помощника Брюно. Полная противоположность Фабьене. Легкая на подъем, заводная, горластая – ну я и поплыл.
В тот вечер я сказал Фабьене, что задержусь в ресторане, а сам назначил там Камилле свидание в час, когда закроется кухня. Мы остались одни во всем кафе. И сделали то, на что Фабьена никогда не соглашалась: потрахались на стойке. За этим вечером последовал второй, а потом еще и еще. Я возвращался потом на маяк и долго стоял в душе.
