Возбуждённая, она медленно шла рядом с ним, красиво подняв голову и сверкая глазами.
Он смотрел ей в лицо и, нервозно покручивая бородку, искал таких возражений, которые сразу сорвали бы с её ума эту грубую пелену пыли. Но, чувствуя себя обязанным возразить ей, он хотел ещё слушать её наивную болтовню, ещё видеть её увлечённой своими суждениями и искренно раскрывающей пред ним свою душу. Он никогда не слыхал таких речей; они были уродливы, но в то же время всё, что говорила она, как нельзя более гармонировало с её немного хищной красотой. Пред ним был ум неотшлифованный, оскорблявший его грубостью, и — женщина, соблазнительно прекрасная, раздражавшая его чувственность. Эти две силы давили на него всей энергией своей непосредственности, и нужно было что-нибудь противопоставить им. У него была ясная логика, он хорошо спорил с людьми своего круга. Но как говорить с ней, чтоб вызвать ум её на правильный путь и облагородить душу, изуродованную глупыми романами и обществом мужиков, солдата, пьяницы-отца?
— Ух, как я заговорилась! — воскликнула она, вздыхая. — Надоело вам, да?
— Нет, но…
— Я, видите ли, рада очень вам. Мне до вас не с кем было поговорить. Ваша сестра, я знаю, не любит меня и всё сердится на меня… должно быть, за то, что я даю водки отцу, и за то, что побила Никона…
— Вы?! Побили! Э… как это вы? — изумился Полканов.
— Очень просто, отхлестала его папашиной нагайкой, вот и всё! Понимаете, молотьба, страшная горячка, а он, скот, пьян! Я рассердилась! Разве он смеет напиваться, когда кипит работа и везде нужен его глаз? Эти мужики, они…
— Но, послушайте же, Варвара Васильевна, — убедительно и как только мог мягче заговорил он, — разве это хорошо бить слугу? Благородно ли это? подумайте! Разве те герои, пред которыми вы преклоняетесь, бьют своих преданных Сади-Коко?
— О, ещё как! Граф Луи однажды такую пощёчину влепил Коко, что мне даже жалко стало бедного солдатика. И что же я могу делать с ними, как не бить? Хорошо ещё, что могу… я ведь сильная! Пощупайте, какие у меня мускулы!
Согнув свою руку в локте, она гордо протянула её к нему. Он положил ладонь на её тело выше локтя и крепко сжал пальцы, но тотчас же опомнился и, смущённый, с краской на лице, оглянулся вокруг. Всюду безмолвно стояли деревья и только…
Он вообще не был скромен с женщинами, но эта своей простотой и доверчивостью делала его таким, хотя и разжигала в нём чувственность.
— У вас завидное здоровье, — сказал он, пристально и задумчиво рассматривая маленькую загорелую кисть её руки. — И я думаю, что у вас очень хорошее сердце, — неожиданно для себя вырвалось у него.
— Не знаю! — отозвалась она, качнув головой. — Едва ли, — у меня нет характера: иногда я жалею людей, даже тех, которых не люблю.
— Иногда только? — усмехнулся он. — Но ведь люди всегда достойны сожаления и сострадания.
— За что? — спросила она.
— Разве вы не видите, как они несчастны? Хотя бы эти, ваши мужики. Как тяжело им живётся и сколько несправедливости, горя, мучений в их жизни!
Это вырвалось у него горячо, и она внимательно взглянула в лицо ему, говоря:
— Вы, должно быть, очень добрый, если так говорите. Но ведь вы не знаете мужиков, не жили в деревне. Они несчастны — это верно, но кто же в этом виноват? Они ведь хитрые, и никто им не мешает сделаться счастливыми.
— Ведь у них даже хлеба нет настолько, чтоб быть сытыми!
— Ещё бы! Их вон как много…
— Да, их много! Но и земли много… ибо есть люди, которые имеют десятки тысяч десятин. У вас, например, сколько?
— Пятьсот семьдесят три… Ну, так что же? Неужели, — ну, слушайте! Неужели им отдать?
Она смотрела на него взглядом взрослого на ребёнка и тихо смеялась. Его смущал и злил этот смех. В нём разгоралось желание убедить её в заблуждениях её ума.
И раздельно, даже резко произнося слова, он начал говорить ей о несправедливом распределении богатств, о бесправии большинства людей, о роковой борьбе за место в жизни и за кусок хлеба, о силе богатых и бессилии бедных и об уме, подавленном вековой неправдой и тьмой предрассудков, выгодных сильному меньшинству людей.
Идя рядом с ним, она молча, с любопытством и удивлением смотрела на него.
Вокруг них царила сумрачная тишина леса, та тишина, по которой звуки как бы скользят, не нарушая её меланхоличной гармонии.
Полканов замолчал и, вытирая пот со лба, утомлённый своей лекцией, ждал, что она скажет.
Она смотрела вдаль пред собой, сузив свои глаза, и на лице её дрожали какие-то тени. Минута молчания разрешилась её тихим возгласом:
— Как вы хорошо говорите!.. Неужели в университете все могут так говорить?
Молодой учёный безнадежно вздохнул, ожидание её ответа сменилось у него глухим раздражением против неё и жалостью к самому себе. Почему она не воспринимает того, что так логически ясно для всякого хоть немного мыслящего существа? Чего именно не хватает в его речах, почему её чувство не задевают они?
— Очень хорошо говорите вы! — вздохнула она, не дожидаясь его ответа, и в глазах её он читал истинное удовольствие.
— Но — верно ли я говорю? — спросил он.
— Нет! — не задумываясь, ответила девушка. — Вы хотя и учёный, но я с вами поспорю. Ведь и я тоже что-нибудь понимаю!.. Вы говорите так, что выходит, как будто люди строят дом и все они в этой работе равны. И даже не они, а все — и кирпичи, и плотники, и деревья, и хозяин дома — всё это у вас равно одно другому. Но разве это можно? Мужик — он должен работать, вы должны учить, а губернатор смотреть — все ли делают то, что нужно. И потом вы сказали, что жизнь борьба, — ну, где же это? Напротив, люди очень мирно живут. Л если уж борьба, значит — нужны побеждённые. А общая польза — это я совсем не понимаю. Вы говорите, что общая польза в равенстве всех людей. Но это же неверно! Мой папа полковник — как же он равен Никону или мужику? И вы — вы учёный, но разве вы ровня нашему учителю русского языка, который пил водку… рыжий, глупый, и сморкался громко, как медная труба?
Считая свои доводы неотразимыми, она ликовала, а он любовался её радостным волнением и был доволен собой за то, что дал ей эту радость.
Но ум его старался разрешить — почему не тронутая анализом, цельная мысль, разбуженная им, работала в направлении, прямо противоположном тому, на которое он её толкал?
— Вы нравитесь мне, а другой не нравится… где же равенство?
— Я вам нравлюсь? — как-то вдруг спросил Ипполит Сергеевич.
— Да, очень! — утвердительно кивнула она головой и тотчас же спросила: — А что?
Он испугался за себя пред бездной наивности, смотревшей на него ясным взглядом.
«Неужели это её манера кокетничать?» — подумал он.
— Почему вы спрашиваете об этом? — допытывалась она, глядя в его лицо любопытными глазами.
Его смущал её взгляд.
— Почему? — пожал он плечами. — Это, я думаю, естественно. Вы женщина… я мужчина… — как мог, спокойно объяснил он.
— Ну, так что же? Всё-таки незачем вам знать. Ведь вы не собираетесь жениться на мне!
Она так просто сказала это, что он даже и не смутился. Ему только показалось, что некая сила, с которой бесполезно бороться ввиду её слепой стихийности, перемещает работу его мозга с одного направления на другое. И он с оттенком игривости сказал ей:
— Кто знает?.. И потом — желание нравиться и желание жениться или выйти замуж — не одно и то же… как вы, наверное, знаете.
Она вдруг громко расхохоталась, а он сразу охладел под её смехом и безмолвно проклял и себя и её. Её грудь трепетала от сочного искреннего смеха, весело сотрясавшего воздух, а он молчал, виновато ожидая отповеди за свою игривость.
— Ох! ну какая… какая же я… была бы жена вам! Вот смешно… как страус и пчела!
И он тоже засмеялся, — не над её курьёзным сравнением, а над своим непониманием тех пружин, которые управляли движением её души.
— Милая вы девушка! — искренно вырвалось у него. — Дайте-ка мне руку… вы очень медленно идёте, я потащу вас! Нам пора назад… очень пора! Елизавета Сергеевна будет недовольна, потому что к обеду мы опоздали…
Они пошли назад. Полканов сознавал себя обязанным возвратиться к выяснению её заблуждений, не позволявших ему чувствовать себя рядом с ней так свободно, как хотелось бы. Но прежде этого нужно было подавить к себе неясное беспокойство, которое глухо бродило в нём, стесняя его намерение спокойно слушать и решительно опровергать её доводы. Ему было бы так легко срезать уродливый нарост с её мозга логикой своего ума, если и не мешало это странное, обессиливающее ощущение, не имеющее имени. Что это? Оно похоже на нежелание вводить в душевный мир этой девушки понятия, чуждые ей… Но такое уклонение от своей обязанности было бы постыдно для человека, стойкого в своих принципах. А он считал себя таким и был глубоко уверен в силе ума, в главенстве его над чувством.
