столовую; на нем были тесные спортивные штаны серого цвета, эластичные манжеты которых были подвернуты под колени.
– Кев, это немного неловко, и ты ничего плохого не сделал. Совсем ничего. Но твоя преподавательница актерского мастерства, мисс… Пагорски. Тебе она нравится?
Кевин оперся на входную арку.
– Ничего вроде. Она немного…
– Немного что?
Кевин старательно посмотрел во всех направлениях.
– Чудна́я.
– Чудна́я в каком смысле? – спросила я.
Он рассматривал свои незашнурованные кроссовки, поглядывая на нас сквозь ресницы.
– Ну, она носит странную одежду и все такое. Не как учительница. Облегающие джинсы, и иногда блузка у нее… – Он извернулся, чтобы почесать одной ногой лодыжку другой. – Ну, верхние пуговицы, они не… Она очень увлеченно режиссирует сцену, и тогда… Это как-то неудобно.
– Она носит бюстгальтер? – прямо спросил ты.
Кевин отвернулся, подавив ухмылку.
– Не всегда.
– Значит, она одевается непринужденно и иногда провокационно, – сказала я. – Что-нибудь еще?
– Ну, это, конечно, ничего особенного, но она часто использует неприличные слова. Ну, это типа нормально, но слышать это от учителя и все такое… В общем, как я сказал, это странно.
– Неприличные – это типа «черт» и «блин»? – пустил пробный шар ты. – Или что-то покрепче?
Кевин беспомощно поднял плечи.
– Да, типа… Прости, мамси…
– Да брось, Кевин, – нетерпеливо сказала я: он уже явно переигрывал с замешательством, – я уже взрослая.
– Типа «хрен» и «трахать», – сказал он, встретив мой взгляд. – Она говорит, например, «Это было охренительно прекрасное выступление», или велит какому-нибудь парню: «Смотри на нее так, как будто по-настоящему хочешь ее трахнуть, как будто ты хочешь трахать ее, пока она не завизжит».
– Немного за гранью, Ева, – сказал ты, подняв брови.
– Как она выглядит? – спросила я.
– У нее большие, м-м, – он руками изобразил дыни, – и очень широкая, – на этот раз он не смог сдержать ухмылку, – ну, огромная задница. Она старая и все такое. В сущности, она, типа, карга.
– Она хороший преподаватель? – спросила я.
– Ну, она точно этим увлечена.
– Как именно увлечена? – спросил ты.
– Она всегда старается уговорить нас остаться после школы и порепетировать с ней наши сцены. Большинство учителей просто хотят пойти домой, понимаете? Но не Пагорски. Ей все мало.
– Некоторые учителя, – сказала я резко, – с большой страстью относятся к своей работе.
– Ну вот она такая и есть, – ответил Кевин. – Очень, очень страстная.
– Похоже, она немного богемная, – сказал ты, – или слегка чокнутая. Это нормально. Но другие вещи – это ненормально. Так что нам нужно знать. Она когда-нибудь дотрагивалась до тебя? Как бы флиртуя? Или… ниже пояса? Как так, что тебе становилось неловко?
Он принялся извиваться еще больше и почесал свой голый живот так, как будто он на самом деле не чесался.
– Думаю, все зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «неловко».
Ты выглядел встревоженным.
– Сынок, здесь только мы. Но это серьезное дело, понимаешь? Мы должны знать, если что-нибудь… произошло.
– Слушайте, – скромно сказал он, – не обижайся, мамси, но ты не против? Я бы предпочел поговорить с папой наедине.
Откровенно говоря, я была очень даже против. Если меня станут просить поверить в эту историю, то я хотела услышать ее сама. Но делать было нечего: мне оставалось только уйти в кухню и дергаться там.
Пятнадцать минут спустя ты кипел. Я налила тебе бокал вина, но ты никак не мог сесть.
– Я тебе вот что скажу, Ева: эта женщина перешла грань допустимого, – выразительно прошептал ты и выложил мне все.
– Ты собираешь сообщить об этом?
– Уж будь уверена, я сообщу. Эту учительницу следует уволить. Черт, да ее следовало бы арестовать. Он же несовершеннолетний.
– Ты… ты хочешь, чтобы мы пошли туда вместе?
Я чуть было не спросила его: «Ты ему веришь?», но не стала.
Я предоставила тебе становиться свидетелем обвинения, а сама попросила о рутинной встрече Дану Рокко, которая преподавала у Кевина английский язык.
Быстро выйдя из класса мисс Рокко в 16 часов, Мэри Вулфорд прошла мимо меня, едва кивнув; дочь ее была не очень-то способной ученицей, и она выглядела – если это не было ее постоянным состоянием – расстроенной. Когда я вошла, у мисс Рокко был такой вид, словно она только что сделала глубокий вдох и пыталась подпитать свои силы из внутренних ресурсов. Однако она довольно быстро пришла в себя и тепло пожала мне руку.
– Я очень хотела с вами встретиться, – сказала она скорее твердо, нежели экспрессивно. – Ваш сын для меня – настоящая головоломка, и я надеялась, что вы поможете мне подобрать к нему код.
– Боюсь, я сама надеюсь на то, что его учителя объяснят эту загадку мне, – ответила я, слабо улыбнувшись и занимая нагретый стул у ее стола.
– Однако я сомневаюсь, что они могут пролить на это какой-то свет.
– Кевин сдает домашние задания. Он не прогуливает. Насколько известно, он не приносит ножи в школу. Это все, что когда-либо интересовало его учителей.
– Боюсь, что у большинства учителей в этой школе почти по сто учеников…
– Простите, я не собиралась никого критиковать. Вы настолько разрываетесь между ними, что меня впечатляет уже то, что вы запомнили его имя.
– О, Кевина я сразу заметила…
Казалось, она хотела сказать больше, но остановилась. Она прижала к нижней губе кончик карандаша с ластиком. Стройная, привлекательная женщина лет сорока пяти, с решительными чертами, которые придавали ее лицу несколько непримиримое выражение; губы у нее были слегка сжаты. Однако, хоть ее и окружал ореол сдержанности, эта осторожность казалась не природной ее чертой, а приобретенной – возможно, дорогой ценой испытаний и ошибок.
Работать учителем в то время было нелегко, если это вообще когда-либо являлось легким занятием. Учителя были зажаты между государством, которое требовало от них более высоких стандартов, и родителями, которые требовали более высоких оценок; они находились под лупой на предмет любой этнической нечувствительности или сексуальной неприемлемости; они разрывались между рутинными требованиями все множащихся стандартизованных тестов и мольбами учеников о творческом самовыражении; учителей одновременно и винили за все то, что не ладилось у детей, и каждый раз обращались к ним за спасением. Эта двойная роль козла отпущения и спасителя была совершенно мессианской, но возможно, даже Иисусу платили за нее лучше.
– Во что он играет? – снова заговорила мисс Рокко, бросив ластик на стол.
– Простите, что?
– Как вы думаете, что замышляет этот мальчик? Он пытается это скрывать, но он умен. И к тому же он весьма жестокий социальный сатирик. Он всегда писал такие работы «с фигой в кармане», или эти пародии с невозмутимым лицом – что-то новое?
– У него еще с раннего детства обостренное чувство абсурдного.
– Эти сочинения со словами из трех букв – это высший пилотаж. Скажите, есть ли хоть что-нибудь, что он не считает нелепым?
– Стрельба из лука, – печально ответила я. – И я понятия не имею, почему он от нее не устает.
– Как вы думаете, что ему в ней нравится?
Я нахмурилась.
– Он что-то видит в стреле… в фокусе… Ее целенаправленность или чувство направления. Может, он ей завидует. Когда Кевин тренируется в стрельбе по мишени, в нем есть какая-то ярость. В остальных случаях он довольно бесцельный человек.
– Миссис Качадурян, я не хочу ставить вас в затруднительное положение. Однако не случалось ли в вашей семье чего-то, о чем мне следовало бы знать? Я надеялась, что вы поможете мне понять, почему ваш сын кажется таким разгневанным.
– Как странно. Большинство учителей описывают Кевина как спокойного, даже апатичного.
– Это маска, – уверенно сказала она.
– Я в самом деле считаю его несколько непокорным…
– И бунтует он, выполняя все то, чего от него ждут. Это очень умно. Но я смотрю в его глаза и вижу, что он кипит от ярости. Почему?
– Ну, он не особо обрадовался, когда родилась его сестра… Но с тех пор прошло больше семи лет, и до ее рождения он тоже был не особо счастлив. – Мой тон становился угрюмым. – Мы достаточно состоятельны… понимаете, у нас большой дом… – Я приняла смущенный вид. – Мы стараемся не баловать его, но у него ни в чем нет недостатка. Отец Кевина его обожает – почти
