Лес кончается. Стало светло, словно двери распахнулись. Воздух заткан паутиной. Дальше путь преграждает старая гарь, широким поясом перехватившая ущелье. Обугленные деревья скрестились на земле в уродливых позах, точно смерть их застала в страшной схватке. На всём лежит печать катастрофы.
Тропа ныряет в завал, петляет, забирается под навесы, извивается между стволами, как удав в предсмертных муках. И хотя наши люди, прежде чем попасть с инструментами на вершину хребта, много поработали тут топорами, проход остаётся узким, сучья рвут вьюки, ловят одежду.
Проклятая мошка! Теперь она переключилась на меня. Отчаянно хлещу себя ветками. Лицо, руки горят, как от ожога.
Олени выбились из сил. На первом ягельном пригорке, среди зелёных стлаников — привал. Ветерок отпугивает гнус, и к нам снова возвращается способность любоваться красотами живой природы.
Нина опечалена — из гари она вынесла от брюк одни лоскуты. Дальше ей придётся идти в моём плаще.
Я набрасываю на ягель потник, кладу в изголовье мягкий вьюк, и Нина падает пластом, не забыв в последнюю минуту подставить лицо горячему солнцу.
Разлился по горам солнечный день. Потемнели скалы. Взвился к небесам дымок костра. Нина спит как убитая. На загорелом распухшем лице озабоченность. Обед готов, но жалко будить, а время не ждёт. Я немилосердно тормошу её. Не помогает.
— Ты не хочешь дальше идти? — спрашиваю я.
Никакого впечатления. Я снова трясу её, но уже изо всех сил.
— Мы уходим. Догоняй! — говорю громко.
Раскрываются узкие глазные щёлочки, и оттуда смотрят сонные глаза.
— Не уходите, ещё капельку, — вымаливает она, а сама поворачивается на бок, снова засыпает.
Я теряю терпение. Хватаю её, подношу к «столу», усаживаю, и тут она просыпается.
Быстро расправляемся с едою. Вьючим отдохнувших животных. Сразу берём очень крутую россыпь. У первой скалы поправляем вьюки. Улукиткан высматривает проход, нацеливается идти извилистой щелью, заваленной угловатыми обломками. Я отстёгиваю от связки четырёх оленей, веду его следом.
Бедная Нина, каких мучений ей стоит первое знакомство с нашей жизнью, с тайгою и горами. Вряд ли она ещё когда-нибудь рискнёт отправиться в поход с геодезистами.
Упорство побеждает, мы на отроге. Мрачное ущелье скрывают от нас нависающие над ним скалы. Нина отстала. Олени на первой террасе падают без сил. Мы с Улукитканом на пределе изнеможения. Но какая радость — близко видна пирамида, установленная на остроконечном шпиле. Это здорово подбадривает нас. Бойка чёрным комочком несётся к вершине, спешит дать знать о нас, а я тороплюсь вернуться к Нине.
Нахожу её далеко внизу. Она стоит, прислонившись спиною к скале, отяжелевшая голова упала на плечо. В одной руке накомарник, в нём душно подниматься. У ног лежит брошенный посох. На меня смотрят усталые глаза, в них отпечаталось выражение безразличия.
— Пошли, Нина, наверху отдохнёшь!
— Ещё далеко?
—Нет, собери все силы. — И я встряхиваю её, даю в руки посох. — Пошли!
— Ноги, мои бедные ноги, они не идут, — голос её дрожит.
Я расстёгиваю пояс, пропуская конец через пряжку.
— Бери петлю в руки, крепко держись.
Я перекидываю через плечо ремень, Нина отрывается от скалы, трудно шагает моим следом. Теперь ей мешают полы плаща, посох кажется свинцовой тяжестью, а непослушные волосы нависают на глаза, и она не может, как раньше, рывком головы, отбросить их назад. Но я упорно тащу её, не оглядываясь, и мысленно кричу на себя: «Чего спотыкаешься, чёрт побери!»
— Теперь-то ты уж будешь знать, что такое геодезия.
— А у вас ноги не болят?
— Я не обращаю на них внимания.
— Да?… Этого мне, видно, никогда не достичь. Как жалок человек — он даже не имеет запасных ног, всю жизнь на одних, — говорит она серьёзно.
Через каждые десять метров отдых. И так до самого верха, медленно, долго. Меня окончательно поражает её упорство.
До подножия гольца, где расположен пункт, немного более километра. Подъём некрутой, по каменистому гребню. Усаживаем Нину на оленя. Теперь она не протестует. Я пристраиваюсь рядом в роли подставки, за которую она может держаться руками, и караван трогается.
Бойка давно на пункте, сообщила о нашем прибытии, но там почему-то никакого оживления. Неужели никого нет?
Видим — на гребень, из боковой лощины, выходит какое-то странное существо: ноги и туловище медведя, вставшего на задние лапы, а вместо головы огромная копна, точно он несёт какой-то материал для берлоги. Тоже направляется к вершине. Улукиткан свистит. Копна сваливается на землю. Это человек. Он узнаёт нас, бросается навстречу. Мы прибавляем шагу.
— Приветствую дорогих гостей в своих поднебесных владениях! — кричит Михаил Михайлович, заграбастывая Улукиткана. — Ты жив, слава богу! — и тискает его от всей души. Затем он здоровается со мною, протягивает руку нашему третьему, спутнику, да так и замирает с протянутой рукой — перед ним незнакомая женщина.
— Нину не узнаёшь? — говорю я.
— Нина?! — восклицает он с облегчением. — Наконец-то я вас увидел. Где пришлось встретиться! — Он помогает ей слезть с оленя.
— Ну, ты, медведь, осторожнее! — предупреждаю я его. — Думаешь, ей легко досталось свидание с тобою?
— Не учёл, простите…
— Как далеко забрались, не боитесь? — спрашивает она, а сама не может стоять на ногах, держится за меня.
— Некогда бояться. Если не у инструмента стоишь, то по хозяйству. Забот хоть отбавляй. Сегодня после утренней работы за дровишками ходил в лощину, далеко, — поясняет он.
— Вы снизу носите дрова? — удивляется она. Кажется, это больше всего поразило её.
— А воду берём ещё ниже.
— Я бы скорее согласилась жить без костра и без чая.
— В этом нет надобности. Мы привычны, иначе обленишься.
— И одичаешь, — добавляю я.
— Это уж обязательно. — Он мельком осматривает себя сверху, затыкает в брюки передний край рубашки и со смущением замечает, какие у него безобразные сапоги: задники сильно скосились набок, причём, в одну сторону, левый оскалился, и, хотя он стянут ремешком и Михаил Михайлович старается ногу поднимать повыше, сапог так и норовит пастью впиться в камни.
Нину усаживаем на оленя. По пути Михаил Михайлович взваливает на свою широкую спину вязанку стланикового сушняка. Косые лучи солнца лижут горы. Густые тени уже наполнили ущелья. Оконтурились лохматые края откосов. Теперь хребты, ложбинки, пропасти, изломы выступают яснее, и горы, когда смотришь на них с высоты в этот вечерний час, кажутся огромной рельефной картой. На них кое-где видны останцы — каменные столбы, немые свидетели разрушений. Они пережили самое большое — испытание временем…
Вот и лагерь под толстым останцем. Палатка, три полога, горка немытой посуды, костерок, зажатый двумя обломками, на которые ставятся котелок с варевом, оленьи сёдла, потки, клочки вычислительной бумаги. Поодаль валяются донельзя истоптанные ботинки, на камнях выветриваются спальные мешки, вывернутые шерстью наружу.
Отпущенные олени легли на россыпи серой живой кучей, и так плотно, точно кто их побросал один на другого. Глядя на них, я почему-то подумал: как часто мы несправедливы к этим четвероногим рабам, безропотно отдающим себя служению человеку, а может быть, и жестоки в своих чрезмерных требованиях к ним. И удивительно, ведь олени всегда имеют возможность уйти в тайгу, присоединиться к сокжоям — своим прямым сородичам, жить вольно, по-звериному, и навсегда распрощаться с вьюками, с лямками, с побоями, так нет, — слишком велика у них сила привязанности к людям;
Стаскиваем с Нины сапоги, заталкиваем её под полог. Она улыбается. На распухшем бронзовом лице блаженство уставшего человека, наконец-то добравшегося до постели.
Гостья сгибает в коленях ноги, кладёт сложенные ладони под щеку и со вздохом уходит в сон.
Огромная туча, грязно-синяя с огненными краями, придавила солнце к горизонту. Её толстое тело походит на странную крепость, с мощными уступами бастионов и высокой башней, на которой торчат немыми символами орудия. Туча тяжелеет, гасит тёплый свет над землёю, сливается с горами. А солнце, обречённое, но всё ещё сильное, пронизывает крепость и сквозь рваные щели бросает на землю пучки живого, дрожащего света, всё слабеющего, меркнущего…
Из всех вечеров, какие я помню, этот был самый ясный, тихий, а воздух самый прозрачный.
Всегда затянутые дымкой горы на этот раз были обнажены, резко очерчены и так близко придвинуты к нам, что глаза без напряжения могли легко проследить линии отрогов, сливающихся у горизонта в один мощный хребет, и разглядеть провалы с их гранитными стенами.
— Миша, какая видимость! Разве ты вечером не наблюдаешь?
— Надо бы, да помощник с рабочими ушёл в ущелье за водою.
