рукой:
– О упокоении – на канун, где распятие.
Поставили. Перекрестились. Ушли.
– Образование всем детям дала, – продолжила рассказ Надежда Петровна, – Леночка – врач-педиатр. В Новосибирске живёт. Без мужа. Непутня был, как и мой Федя, хоть и кандидат наук. Нагнала. А Федя мой рано умер. Через неделю тридцать семь лет как схоронила. Хочу сына Алёшу попросить, чтоб батюшку Серафима на кладбище отвёз, панихиду на могилке отслужить… В прошлом году не получилось, в этом надо обязательно…
Зазвучала из кассетничка «Милость мира», Мария Афанасьевна попыталась подпеть. Получилось скрипуче. Засмеялась над собой:
– Отпела пташка. Когда в пятьдесят шестом году приехала в Омск, меня в церковь на Тарскую приглашали. Регент долго уговаривал. Но платить они хорошо не могли, на эти деньги не проживёшь, а я в парикмахерской мужским, а потом и женским мастером работала. Оттуда не отпросишься в церковь, не отпустят на службу, если праздник среди недели? Без тренировки голос угас. По выходу на пенсию попробовала, нет, как раньше, не смогу…
Ночами, стараясь отвлечься от тяжёлых дум, Мария Афанасьевна начинала петь про себя. Песнопения успокаивали, увлекали. Бывало, всю обедню пройдёт, а потом и всенощную. Или начинает вспоминать «Херувимские», которые знала – Архангельского, Бортнянского, Чеснокова… Или «Свете тихий» поёт – Калинникова, Архангельского, Гречанинова. Всё это вынесла память из церкви в Хайларе. Василий Иванович Кателенец хорошо учил. Она быстро освоила музыкальную грамоту, пела по нотам. В Харбине её брали хористкой в кафедральный собор… Далеко не всегда песнопения бессонными ночами помогали удержать слёзы, они текли и текли от жалости к себе…
– Это у меня постоянно в голове, не могу понять: что случилось? – поделилась Мария Афанасьевна с Надеждой Петровной сокровенным. – Младший сын Паша был всегда такой ласковый. Старший, Виталик, резче, мог поругаться, нагрубить. Этот курица и курица. Вдруг на раз перевернулся. Жена ли так подействовала?.. Но у меня другое объяснение. Он долгое время жил у меня на полном обеспечении. За квартиру не платил, за питание не платил. Семь лет назад ушёл из семьи: «Мама, ты меня пустишь?» С одним чемоданчиком заявился. Я обрадовалась: «Пожалуйста, мне ещё лучше, не одна».
Жил на полном иждивении. Мне не жалко, но когда начала болеть, сил готовить никаких, тяжело у плиты стоять, я ему сказала: «Паша, давай питаться отдельно. Я чаю, молока попью, мне и достаточно! А ты сам себе сваришь». На этой почве он взъелся. Как же, отказала в питании. Ему надо всё самому покупать – от хлеба до мяса… «И за квартиру, – говорю, – давай будем пополам платить». В нём злоба открылась, ненависть. В упор меня не видит. С работы придёт, разуется и в свою комнату, переоденется и на кухню, закроется там, что-то приготовит, поест и сидит. До двух ночи может торчать на кухне. Мне чаю хочется попить или кефиру, но лучше не заходить, зыркнет, как на врага… Кресло на кухне поставил, телевизор маленький и сидит. В холодильнике у него часто свежие огурцы, помидоры, мороженое. Хоть бы раз сказал: «Мама, я купил, ты бери, поешь, пожалуйста». Нет, ополчился на меня. Никогда не ожидала, думала, в старости они порхать вокруг меня будут. Я ведь всё им отдавала. И внучка есть, старшего сына дочь, на Набережной живет. Зовёт меня: «Баба, ну приходи к нам». Нет, я привыкла здесь. А сын ни здравствуй, ни прощай, ни с одним праздником не поздравит. Как-то говорю: «Почему не скажешь, куда идёшь? Мало ли что». – «Я не обязан тебе докладывать!» Да ещё с вызовом. Соседи спросят: «Где Паша?» – «Не знаю». – «Как это? Мать и не знаешь?» Будто чёрная кошка между нами пробежала с того момента, как я отказала в питании.
Было это не совсем так. «Перевернулся» Павел после встречи земляков из Маньчжурии. Была традиция сразу после Рождества Христова собираться землякам в каком-нибудь клубе. Маленький концерт, потом устраивали общую трапезу, кто что принесёт. На одной из таких встреч, услышал, не ему сказанное, говоривший не видел его. Павла как обухом ударило непроизвольно услышанное. И понял, на что намекал в детстве отец, когда уходили от него с братом к матери.
– Да вы знаете, кем она была? – с обидой крикнул им в спины.
Сдержался, не сказал. Хватило такта. На встречи земляков, что приехали из Китая в Союз в пятидесятых годах на так называемую «целину», Павел не любил ходить. Ему не нравились ахи и охи, «как мы хорошо жили в Китае». Он и сам многое помнил, десять исполнилось, когда уехали оттуда. Большинство из тех, кто в нулевые годы XXI века собирался на эти встречи, большую часть жизни провели здесь, и что тут стенать о прошлогоднем снеге. Ну, было, ну, жили, но зачем каждый раз долдонить одно по одному?
На ту встречу пошёл. Соблазнился новой темой: группа земляков посетила по приглашению китайцев Харбин, привезла фотографии, впечатления. Однако всё свелось к теме: «Как хорошо было прежде в Харбине, как мало осталось сейчас». Как обычно, было организовано импровизированное застолье, земляки выложили на столы, что с собой принесли. Женщины к таким встречам старались приготовить какие-нибудь блюда из рецептов той ушедшей в прошлое китайской жизни.
За столом Павел стал невольным свидетелем беседы двух старичков. Они-то думали, никто не слышит. Одному, как понял из их разговора Павел, восемьдесят пять лет, второму под семьдесят. Деды рассматривали старые фотографии, и вдруг тот, что постарше, воскликнул:
– Так это же Маша Романова!
Второй земляк удивился:
– А вы откуда знаете?
– «Ух, женщина была! Профессионал!
– То есть как?
– Она в публичном доме в Харбине служила! Мы с ней в Хайларе знались и здесь, бывало. Я когда в Казахстане жил, часто в Омск приезжал в командировки и обязательно к ней… Редкая женщина. А красивая была… И в шестьдесят стройнее многих сорокалетних.
«Служила» Мария Афанасьевна в публичном доме, положим, недолго, всего полгода. Потом взял на содержание один купец. Ездила с ним в Шанхай, Пекин, Мукден, на побережье Японского моря. Потом заболела. Язва желудка. Вылечил китайский доктор. Но пока лечил, купец охладел к своей пассии. Мария Афанасьевна вернулась в Хайлар. Вот тогда-то и устроилась кухаркой в дом к Константину Андреевичу, отцу Павла и Виталия. Ей было двадцать, ему – тридцать семь, холостяк. Случилось то, что и должно было случиться. На что уж надеялась мать Константина Андреевича, приглашая в прислугу
