Общее изумление.
Набойкин. (первый приходя в себя). Ну вот, и прекрасно!
Князь Тараканов. Однако у вас отвратительно счастливая звезда, Клаверов!
Софья Александровна. Я надеюсь, что вы теперь довольны, Петр Сергеич! Но, о боже, какая же это гадость!
Клаверов. Господа! да нет, это не может так оставаться! Да объяснимтесь же, наконец! что же я должен, по-вашему, делать ввиду такого письма?
Софья Александровна. Ничего не делать: теперь я вам положительно запрещаю что-нибудь делать… Вы счастливы — чего же вам еще больше?.. ах, да что ж это за люди, боже мой! что ж это за люди!
Сцена VII
Те же и Ольга Дмитриевна.
Ольга Дмитриевна (сухо). Ты меня просто удивляешь, Sophie!
Софья Александровна. Ах, maman! не удивляйтесь, ради бога! лучше уйдемте, уйдемте отсюда скорей!
Ольга Дмитриевна. Николай Дмитрич est tout repentant…[180] тебя везде ищут… я надеюсь, что ты сумеешь объяснить ему свое поведение…
Софья Александровна. Князь! вашу руку! Мне нет надобности просить вас, чтоб это умерло, — да и зачем? Все так благополучно кончилось, что мсьё Клаверов, вероятно, сам не найдет причины скрывать… Его самолюбие не страдает, а что касается до чести женщины, то это такие пустяки, которыми, право, не стоит дорожить человеку, устраивающему свою карьеру…
Клаверов. Вы не понимаете меня, Софья Александровна!
Софья Александровна. Не знаю, Петр Сергеич! может быть, и еще есть многое, что я не поняла, но то, что я уж поняла… Ах, уйдемте же, maman, уйдемте!
Ольга Дмитриевна, Софья Александровна и князь Тараканов уходят.
Царство Смерти
Комедия в 4-х действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Иван Прокофьич Размахнин, 75 лет, негоциант, занимающийся подрядами и откупами.
Прокофий Иваныч, сын его, 55 лет.
Гаврило Прокофьич, 25 лет, внук его.
Статский советник Семен Семеныч Фурначев, зять его, 55 лет.
Николай Павлыч Калужанинов, 30 лет, служащий поручик, другой зять его.
Отставной генерал Андрей Николаич Лобастов, 60 л<ет>, друг старого Размахнина, происхождением из сдаточных.
Майор Станислав Фаддеич Понжперховский, 40 лет.
Иван Петрович Доброзраков, отставной штаб-лекарь, 55 лет.
Леонид Сергеич Разбитной, чиновник особых поручений при губернаторе, молодой человек.
Отставной подпоручик Живновский, 50 лет.
Анна Петровна Живоедова, 40 лет, сирота, из благородных, живущая в доме Размахнина в качестве экономки.
Финагей Прохоров Баев, пестун старого Размахнина, старик, не помнящий своих лет.
Лакеи и служанка.
Действие происходит в губернском городе Крутогорске.
Сцена I
Театр представляет довольно обширную гостиную в доме старого Размахнина. В середине комнаты и направо от зрителя двери; налево два окна. В глубине сцены по обеим сторонам дверей диваны с стоящими передними круглыми столами; между окон большое зеркало; по стенам и по бокам диванов расставлены кресла и стулья; вообще убранство комнат свидетельствует, что хозяин дома человек богатый; на столах и на стене много бронзы.
Утро. При открытии занавеса на стенных часах бьет девять. Анна Петровна Живоедова сидит на кресле у окна, ближайшего к глубине сцены. Одета в распашной капот, довольно грязный, но набелена и нарумянена. Живоедова роста видного и корпусом плотная. Через несколько времени входит из средней двери Баев, старик, поросший мохом и согнутый. Одет в синий кафтан, в руках держит березовый сук, на который и опирается.
Живоедова. Вот и живи с ним таким манером! Жили-жили, грешили-грешили: с пятнадцати поди лет в грехе!.. Еще при покойнице Лукерье Гавриловне околёсицу-то эту завели: уж пряжку выслужила, сказывает Андрей Николаич… Теперича вот, того гляди, помрет, а духовной все нет как нет… Куда тебе! я, говорит, еще годков с пять проживу, да намеднись еще что выдумал: поди, говорит, Аннушка, сюда: я хоть погляжу… Ах! тяготы-то наши только никому неизвестные!.. (Задумывается.) А вот Андрей Николаич еще говорит, что меня бог милостью сыскал! Разумеется, кабы духовная — слова нет: хорошо, кабы духовная… А то, пожалуй, и ни с чем пойдешь — только слава, что дворянского рода! да и то, что своим-то трудом нажила, и то, пожалуй, отнимут… Да и что нажила-то я опять? Конечно, кабы не Станислав Фаддеич… (Задумывается вновь и мурлыкает под нос песенку. Тяжело вздыхая.) Да, была бы я теперь с денежками!
Входит Баев.
Баев (останавливается у дверей; сиплым голосом). Здравствуй, здравствуй, матушка Анна Петровна, каков наш соколик-от? (Ищет глазами чего-то.)
Живоедова. Да чего уж соколик! того гляди, что ноги протянет… Да ты бы сел, что ли, Прохорыч, вон на стул-то.
Баев. Нет, матушка, на стуле нам сидеть не пригоже… Вот кабы скамеечку…
Живоедова (кричит). Мавра! подай из девичьей скамейку. (К Баеву.) Ну, ты как, старина?
Баев. А мне чего сделается! я еще старик здоровенный… Живу, сударыня, живу. Только уж словно и надоело жить-то!
Появляется горничная девушка с небольшой скамейкой, которую и ставит около боковых дверей. Баев садится. Так даже, что на свет смотреть тошно; нонче же порядки другие завелись, словно и свет-от другой стал… Я уж в мальчиках был, как Иван-то Прокофьич родился… дда! (Кашляет.)
Живоедова. Водочки, что ли, поднести, Прохорыч?
Баев. Не действует, сударыня, не действует… Такая уж, видно, напасть пришла; ни пойла, ни ества, ничего нутро не принимает… стар уж я больно, сударыня, даже словно мохом порос весь; дай бог всякому ворону столько лет прожить: во как я стар!
Живоедова (задумчиво). Да и Иван-то Прокофьич уж не маленький… Господи! того гляди, уснет человек, а духовную написать боится. Хоть бы ты, что ли, Прохорыч, его с простого-то ума вразумил — ведь и тебя поди наследники выгонят, как умрет.
Баев. Что ж, сударыня, я готов вразумлять… Это точно, что самое последнее дело именьем своим не распорядить… чай, поди сколько в сундуках-то у него напасено! Только Прокофья Иваныча он обидит; это уж я беспременно знаю, что обидит. И чем он ему, сударыня, не угодил, Прокофей-то Иваныч? человек, кажется, боязный, в церковь божию ходит, нищим подает — а не угодил!
Живоедова. Да и Прокофей-то Иваныч тоже ведь с норовом. Первое дело, что в армяке ходит, бороды не бреет: это, говорит, грех! а не грех, что ли, родителей не слушаться?
Баев. Грех-то, точно что грех… А ведь коли по правде сказать, сударыня, так это именно, что волос божий образ обозначает… И в Писании, сударыня, сказано: постризало да не взыдет на браду твою… Это я еще махонький от убогих странников слыхивал…
Живоедова. Да ты, Прохорыч, то возьми, что к нам ведь чистые господа ездят… Иван Прокофьич одну дочь за генерала выдал, другую за военного, а ведь от Прокофьевых от одних сапогов как дегтищем-то разит… Ты одно это себе вобрази, Финагеюшка!
Баев. Справедливо, сударыня, справедливо!
Живоедова. Ну, опять и то: вздумал он жениться… Ведь он уж не маленький, чтоб прихоть свою соблюдать, без малого поди шестьдесят будет! Да что еще выдумал! на другой день с супругой-то в баню собрался: это, говорит, по древнему русскому обычаю… только смех, право! Ну, старику-то оно и обидно.
Баев. Справедливо, сударыня, справедливо. Только человеческую плоть рассудить мудрено. Вот и я стар-стар, а бывает, что только сам дивишься, как защемит… И в Писании тоже сказано: не хорошо, то есть, человеку одному быть, а подобает ему жить с супружницей. Прокофей-то Иваныч, значит, по Писанию действует. Ну, и в баню тоже противузаконного ничего нет…
Живоедова. Нет, Прохорыч, зазорно; воля твоя, зазорно. У Прокофья-то Иваныча дети тоже есть, один вон у губернатора по порученьям служит… а ну, как он, губернатор-от, проведамши про этакой-то страм, да спросит его: «А чей, мол, это отец без стыда безо всякого на старости лет в баню ходит?» Ведь в ту пору молодцу-то от одного от страму хоть в тартарары провалиться… Вот ты что, Финагеюшка, рассуди.
Баев. Справедливо, сударыня, справедливо. Однако ведь давно ли и Иван-от Прокофьич себе бороду оголил? Сама, чай, сударыня, знаешь, каков он был, как в ту пору тебя родители-то ему продали? Коли ты помнишь, так я-то как теперь вижу, как его в Черноборске исправник пытал за бороду трясти: не мошенничай, говорит, не мошенничай! Да, грозные были, сударыня, те времена, великие времена!
