Этот отрывок стоило процитировать и внимательно вчитаться в него ещё и потому, что очень уж многознаменательны для нашей темы обобщения, содержащиеся в нём. И упоминание имени шекспировской героини. Об этом чуть позже, а пока уточним, что и о кончине матери Дмитрия упомянуто как-то глухо и с каким-то явно суицидальным намёком-подтекстом: "Она как-то вдруг умерла, где-то на чердаке, по одним сказаниям -- от тифа, а по другим -будто бы с голоду..."(-9, 11) А то мы, читатели Достоевского, не знаем от чего и как может умереть и умирает человек на чердаке, устав от голода, лишений и ударов судьбы...
Матушка же Ивана и Алёши, вторая жена Карамазова-старшего, наоборот, как бы была спасена им от петли, ибо в доме своей благодетельницы генеральши, у которой жила в воспитанницах, до того ей стало невмоготу, что в 16 лет она повесилась на гвозде в чулане. Её чудом сняли-вынули из петли, а тут и вдовец Фёдор Павлович подвернулся, закружил ей голову, украл-увёз. Юная Софья быстро поняла, что попала из огня да в полымя, однако ж бросилась в замужество как в омут с головой ("лучше в реку, чем оставаться у благодетельницы"(-9, 15) -- вспомним аналогичную аргументацию Настасьи Филипповны, собирающуюся замуж за Рогожина) и промучилась с муженьком-сладострастником восемь лет, чуть совсем с ума не сошла, была благополучно доведена им до могилы и умерла-сгинула всего-навсего в 24 года...
Ну и упомянем для полноты картины, что Коля Красоткин и Алексей Карамазов практически одними словами говорят-утверждают в романе о возможности самоубийства отца Илюшеньки Снегирёва в случае смерти мальчика. Скорее всего, Коля просто повторил мысль Алёши, а рассуждения последнего стоят того, чтобы их привести-напомнить, ибо в них заключена одно из характернейших убеждений-открытий Достоевского:
"-- (...) есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него всё теперь, всё на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдёт с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь на него смотрю!.." (-10, 30)
Впрочем, штабс-капитан Снегирёв по предположению всё того же Коли Красоткина на поминках по Илюшечке пока только напьётся, совершит временное алкогольное самоубийство. Что будет-станет дальше с несчастным стариком -нам уже не дано узнать. Может быть, во втором романе о братьях Карамазовых было бы где-нибудь в уголочке упомянуто и о Снегирёве, но Достоевский, ещё и ещё раз повторимся, не успел завершить роман. Зато суицидальную тему писатель завершить-закрыть всё же успел -- позволим себе это смелое утверждение.
И чтобы подтвердить-доказать это, обратимся к образу-судьбе героя, о котором мы как бы и забыли.
Речь -- об Иване Фёдоровиче Карамазове.
6
Начнём с возраста.
У Достоевского с этой категорией происходят вечно какие-то аберрации254, метаморфозы, искажения. Вот возьмём только что помянутого штабс-капитана Снегирёва: ну какой он старик? Ведь это совсем не старик, а -- "господин лет сорока пяти, невысокого роста, сухощавый, слабого сложения, рыжеватый, с рыженькою редкою бородкой, весьма похожею на растрёпанную мочалку..."(-9, 222) (К слову, а ведь Снегирёв-то ужасно как похож на самого Достоевского периода "Преступления и наказания" -прямо-таки автошарж!) Но любой и каждый читатель считает-воспринимает его стариком.
То же и с Иваном Фёдоровичем Карамазовым. Ведь этому среднему из братьев Карамазовых всего-навсего -- 23 года! Но он смотрится-воспринимается значительно старше не только 20-летнего Алёши, не только 24-летнего Смердякова, но и Дмитрия (которому идёт 28-й год), а уж по поведению и манере держаться -- даже и отца-папаши. Именно в отношении Ивана Фёдоровича можно сформулировать совершенно чётко: возраст человека определяется не по телесной оболочке, а по внутреннему содержанию. Или, по-другому, если перефразировать известную приговорку о возрасте женщины: человеку столько лет, на сколько он мыслит. Ивану, выдумавшему ещё в подростковой юности (в 17 лет!) "Анекдот о квадриллионе километров", в свои земные 23 года сочинившему поэмы "Великий инквизитор" и "Геологический переворот", -- о, этому Ивану очень много лет, ему страшно много лет. Даже больше можно сказать: Ивану Фёдоровичу Карамазову уже лет, по крайней мере, под шестьдесят, то есть ровно столько, сколько и было Фёдору Михайловичу Достоевскому на тот момент. Они ровесники -- автор и герой. По крайней мере, именно в образе, во внутреннем содержании, если позволено будет так выразиться, Ивана Карамазова и сконцентрировал-выразил Достоевский опыт всей своей жизни по прохождению через "горнило сомнений". То, что в Смердякове было показано внешне, штрихами, пунктирно, -- в его (и, в этом плане, разумеется, -- автора!) романном двойнике Иване показано изнутри, живописно, крупными мазками, подробно и основательно. Иван Карамазов -- это герой-исповедь Достоевского. Все свои многолетние (всюжизненные!) pro et contra (вернее, в основном как раз -- "contra"!) просмотрел, проанализировал, ещё раз пережил-прочувствовал писатель, создавая образ этого героя в своём последнем романе, чтобы как бы заново в концентрированном виде пройти весь свой путь в "квадриллион километров" через "горнило сомнений" и утвердиться к финалу жизни в окончательных выводах. И можно ещё добавить, что при чтении главы "Бунт", где Иван Карамазов заявляет о "возврате" им "билета на жизнь", возникает убеждение, что именно этот герой, этот литератор-философ из последнего романа Достоевского и есть-является тем таинственным господином N. N., статья-исповедь которого "Приговор" была опубликована незадолго до того в "Дневнике писателя"...
Обратим внимание ещё на один небольшой, но какой чрезвычайно значимый штрих, штришок даже -- можно предположить, что Достоевский и сам не заметил, как проскочил он в повествовании, машинально его написал-вставил, приоткрыл на мгновение своё лицо из-под маски героя. Иван, которому чёрт только что рассказал "Анекдот о квадриллионе километров", вдруг вспоминает, что сам же сочинил его ещё в гимназии и восклицает, отрицая, уничтожая чёрта: "Я его было забыл... но он мне припомнился теперь бессознательно -мне самому, а не ты рассказал! Как тысячи вещей припоминаются иногда бессознательно, даже когда казнить везут..." Ещё бы Фёдор Михайлович добавил -- "на Семёновский плац"!
Однако ж, раз мы уже вошли-погрузились в эту сцену-главу "Чёрт. Кошмар Ивана Фёдоровича" -- одну из ключевых в романе "Братья Карамазовы", да и, вероятно, во всём творчестве Достоевского, -- продолжим её чтение-осмысление. Чёрт буквально в те самые, может быть, минуты, когда несчастный (да, несчастный, или, по крайней мере -- достойный за трагический финал сочувствия!) Смердяков дёргался-умирал в петле, говорит Ивану Карамазову: "Но колебания, но беспокойство, но борьба веры и неверия -- это ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучше повеситься..." (-10, 151)
Иван, как и Смердяков (брат его по отцу), мучился всю жизнь в "горниле сомнений", но пытался, в отличие от Смердякова, не столько обрести веру в Бога, сколько окончательно увериться в существовании чёрта. И повеситься он не успел -- кончил сумасшествием. Тут впору ещё раз процитировать, но теперь уже полностью, до конца запись Достоевского из последней его рабочей тетради с подготовительными материалами к февральскому выпуску "Дневника писателя" за 1881 год, которому не суждено уже было выйти. В этом номере писатель собирался отвечать критикам своего последнего романа, которые особенно нападали на "Легенду о Великом инквизиторе" и вообще богословские мотивы-линии романа. Вот таким критикам-критиканам (и, в частности, К. Д. Кавелину) Достоевский и адресует своё заявление-признание, сделанное за несколько дней до смерти: "И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе, чёрт. Вот, может быть, вы не читали "Карамазовых", - это дело другое, и тогда прошу извинения..." (27, 86)
Итак, налицо явная авторская подсказка для биографов, исследователей, критиков, толкователей, интерпретаторов, портретистов, диссертантов и просто читателей, желающих как можно глубже и точнее разобраться в личности Достоевского, понять его глубинную суть, осознать роль и значение в его жизни "горнила сомнений" -- вчитайтесь в "Братьев Карамазовых" и особенно в сцену диалога Ивана с чёртом и ещё более вдумчиво в "произведения" Ивана Фёдоровича Карамазова...
Поэма "Великий инквизитор" в исполнении самого "автора" прозвучала раньше, в "Книге пятой" романа ("Pro и contra"), где Иван излагает-читает её Алёше во время встречи в трактире. Не будем подробно останавливаться на ней, ибо в достоевсковедении немало страниц и даже целых книг посвящено этому художественному трактату о сущности христианской веры (особенно интересна фундаментальная работа В. В. Розанова "Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария"255), вспомним только, что в этой легенде-поэме, помимо прочего, как раз и поднимается Достоевским, анализируется уже художественными средствами евангельская притча о хлебах, которой, в связи с эпидемией самоубийств среди молодёжи, уделил он столько места в "Дневнике писателя" за 1876 год.
