Потом выбежали в атаку.
Но под дружной стрельбой некрасовской команды отхлынули.
Так повторялось несколько раз – и всякий раз их отбивали.
За передышки полковые санитары подбирали с плаца раненых, унесли и Шабунина.
И он и Вериго были ранены смертельно. И умирали в лазарете.
Так – ворвавшихся как будто остановили, не пускали на плац. И позади железные ворота на Сампсоньевский прикрывались остатком верных солдат.
Но оставались не перекрытые огнём чёрные ходы – и наружная толпа могла постепенно перетекать в ближние казармы, а солдаты 3-й роты – перетекать вовне к рабочим.
Несколько раз с большими перерывами восставшие возобновляли сильный огонь сюда, по окнам, их чёртова уйма, а некрасовской команды всего пятнадцать. Обороняться становилось всё трудней.
Впрочем, и опять утихало.
Растянутая во времени защита становилась безнадёжна. Но пока были силы и патроны – надо держаться.
Достиг откуда-то слух, что толпа мятежников уходит, но обещает вернуться с орудием, чтобы выбить картечью.
Впрочем, толпа не ушла, а густела за укрытиями.
Потом пришёл брат Всеволод и сказал, что в батальон вернулся капитан Яковлев и приказал всякий огонь прекратить.
Передавали и сцену: при возврате Яковлева капитан Дуброва сдал ему батальон – а сам почти парализовался, упал на стул, лишился управления руками и ногами, его поддерживали и унесли в соседнюю с казармами детскую больницу. То – была его контузия под Тарнавкой.
Приказа прекратить огонь Сергей Некрасов не мог принять от хозяйственного капитана Яковлева! Он воспитан был биться и в безнадёжности – до смерти. В бою под Тарнавкой их Московский полк, взяв у немцев сорок два орудия (шли цепями четыре версты под артиллерийским огнём по открытой местности), окопался кольцевым окопом и двое суток держал добычу против наступающего корпуса, пока не пришла выручка.
Штабс-капитан Некрасов не принимал, как можно бросить оборону, пока ещё есть силы держать её. Не кончили боя – и признать поражение?
Он хотел бы сам понять, что творится в городе. Но узнать неоткуда: как сказали ему, полковой телефон, с утра непрерывно звонивший, теперь был выключен или перерезан.
Тут Некрасов сообразил, что есть ещё один телефон – у бывшего командира полка генерала Михельсона, в том же здании, с другой лестницы. В своей разорённой, обезображенной, затоптанной и промороженной квартире он оставил наблюдателей, остальных послал греться в собрание, а сами с братом пошли к генералу.
Генералу тоже в двух местах пробило стёкла, теперь заткнутые тряпками, и сам с женой он оделся и подготовился на случай эвакуации. Да, его телефон действовал, и он всё время звонил знакомым военным в разные места города. Везде в Петрограде – ещё хуже, чем здесь: нигде не образовалось ни одного очага сопротивления, к которому бы присоединиться. В центре – вообще никто никак не сопротивлялся мятежу.
Никто? и никак? Невозможно было понять!
Старый генерал советовал двум братьям-капитанам – и тут огонь прекратить. Не надо обострять отношений с солдатами.
Это ужасно! Завтра, послезавтра придут войска с фронта. Они легко подавят этот петроградский бунт. Но – что скажет батальон Московского полка? Как он смоет это пятно?
А сохранённое братьями собрание – простиралось из комнаты в комнату в своём достоинстве, монументальности и даже роскоши: огонь, перенесенный на второй этаж и вбок, ничего не причинил здесь. Всё было цело! – хрустальные люстры, двухсветный зал с колоннами, портреты Государей, портреты всех бывших командиров Московского полка на стенах биллиардной, библиотека, полковой музей, все окна, шторы, ковры, столовая, полковое серебро, мебель.
Только при стрельбе сбежала прислуга – и офицеров не кормили.
И необычно сидели на офицерской территории несколько десятков верных, застенчивых солдат.
Сдаваться было немыслимо, в этой кирпичной крепости!
Но и помощи ждать неоткуда.
И не отбить собрания дольше темноты.
Впрочем, пока стрельбы не было, и никто больше не наступал.
Война тоже была ненастоящая.
Пузатый, тучный капитан Яковлев, с лицом красным как мак, собрал всех наличных офицеров в библиотеке. Стояли.
Яковлев объявил:
– Господа, сопротивление безполезно. Стрелять в собственных солдат невозможно. Все запасные гвардейские батальоны в городе взбунтовались. Город в руках бунтовщиков. Не тронут мятежом только лейб-гвардии Гренадерский. Пока путь на Петербургскую сторону открыт – кто желает, уходите к ним, вы свободны. И у кого семьи здесь во флигеле – скорей уводите туда, пока путь свободен.
Некоторые офицеры стояли со слезами. После бунта – разжалование? военный суд? Позор, позор, позор…
Только слово «революция» – не пришло в голову ещё никому.
Взятие Крестов. – Кирпичников остался один.Едва перебежали Литейный мост и слились с московцами и с выборгской рабочей толпой – тут и закричали во много глоток: «Айда Кресты выручать! Кресты!»
Кресты? Слыхал Кирпичников и прежде: тюрьма знаменитая, там политические сидят. Ну что ж, тюрьму освобождать уже понравилось, туда так туда.
А хоть бы он пошёл, не пошёл, не согласился, – от него уже ничто не зависело: толпа уже катила неизвестно чьей головой и волей. Слушали – кого услышат или кого захотят. А часть толпы пошла иначе. И Кирпичников уже не только не был предводитель, но его признавали лишь немногие волынцы, кто поблизости толкался, да кто из литовцев, из преображенцев заметили его ещё во дворе.
Эту вторую тюрьму взяли легче лёгкого, уже теперь научились: и драться не надо, и дверей пробивать не надо, – покричали угрозно, пообещали взорвать, постреляли в воздух, у каждого патронами все карманы набиты, а кроме винтовок у кого ещё и браунинги, штучки офицерские, игра из них стрелять.
Кроме тюремной охраны в Крестах оказался и малый наряд московцев, но биться не стали, а просто поменялись местами: наши вошли – они ушли.
Надзиратели протягивали связки ключей, только б их не трогали. Да они – виноваты, что ли? подневольны, как и наш брат, все на службе. А ну, расходись по этажам, раскрывай все двери!
Надо эту радость арестантскую видеть, когда дверь распахнут безожиданно и – выходи, мол, на волю! совсем! сразу! Одни немеют, другие ахают, третьи кидаются скорей вещички схватить да выбежать, пока не раздумали приглашать. А четвёртые, бритые, каторжные, что ль, – танец пляшут да матюгаются, заслушаешься, и мата такого не слышал никогда.
Кто в тюремных халатах да туфлях, кто в своём, с пустыми руками иль с узелками, – потянулись, побежали на улицу на мороз.
Но и наше время не терпит: нам надоть наосвобождать побольше, побольше, чтоб уже назад запихнуть не могли. В том и спасение первоподнявшихся: рассвободить как можно боле народу!
А тут – ещё, мол, тюрьмы! Вот – Женская близко! Вот – Военная! Побежали ребята и туда.
Нет, подумал Кирпичников, тюрьмами – не окрепнешь. И не по заводам же бегать, они и без нас свободные. А вырывать надо своего брата солдата, Московский батальон. Да ведь так и сбирались – чего на эту тюрьму отвихнулись, только крюку задали. А сила – солдаты, туда нам и гнать! А куда Круглов делся с грузовиком и пулемётами?
А своих – всё меньше. Маркова когда потерял – не заметил. И Орлова. Ещё Вахов оставался под рукой – в службе парень туповатый, но и верный.
А на улицах – многие толпы, мастеровые, обыватели, и солдат разных врассыпную, ни одной команды строем, и наши ватагой, уже никого и не построишь, даже досадно унтерскому кадровому сердцу.
Спрашивали про московцев – говорят, нет ещё, держатся запершись.
А идти-то хотят не все: куда мы попрёмся? да мы уже четыре дня в караулы ходим, ноги не тянут. А тут ещё – мимо проехал воз, в ящиках хлеб, так многие за тем возом побежали.
Другие многие – к Литейному мосту свернули: назад, в казармы, хватит!
Да тем, что назад уйдёшь, – себя не сбережёшь. Прошёл слух такой, что там, на Литейном проспекте, уже наших давят. Ох, пощемывает: добром ли кончится? Что это мы начали непосильное? Ох, пропадём ни за что!
Всё ж осталось с полсотни – идти на московцев. Ну, двинули по Сампсоньевскому. Куча – совсем случайная, уже никого Кирпичников не знает, только свой Вахов рядом да ещё человека три из учебной команды, а то и волынцы – да незнакомые.
Даже обидно: с утра Кирпичников был неоспоренный вожак, он бы не начал – никто бы не начал, первый-то шаг – неподсильно переступить. А теперь вот эту ватагу Кирпичников ли вёл, или сама она шла, – не разобрать.
Вольных, рабочих порядочно было на Сампсоньевском, и иные уже с винтовками – тоже запаслись! – а солдат не видно. Значит, московцы ещё взаперти. Звали этих рабочих с собой, – кто шёл, кто не шёл.
Сил совсем не стало.
Все победы сегодня были достигнуты без боя, единственная серьёзная охрана за Литейным мостом не успела открыть огня. Так и сейчас шли, надеялись, что стрелять не будут, – а тут послышалась сильная стрельба. И шагов за четыреста до полковых ворот, где узкий проспект расширяется, – все люди остановились, и солдаты, и штатские со своей жидковатой песней – остановились, и дальше идти не хотели.
