Письма к Н. А. Муханову, апрель-июнь 1826*
Муханову Н. А., апрель – май 1826 («Я совершено лишен книг…»)
(Перевод с французского)
<Апрель – май 1826.>
Я совершенно лишен книг1. Пришлите мне 3 первых тома Карамзина2. И нет ли у вас «Статистики» Арсеньева3? Что вы слушали достоверного? Я вам послал надежного человека, пишите, не боясь быть скомпрометированным.
А. Г.
Муханову Н. А., апрель – май 1826 («Так как я…»)
(Перевод с французского)
<Апрель – май.>
Так как я нехорошо себя чувствую, то вылазка на сегодняшнюю ночь очень сомнительна. Может быть – завтра. – Пришлите мне книг. Дружески обнимаю.4
Г.
Муханову Н. А., июнь 1826
(Перевод с французского)
<Июнь.>
Дело в том, что я себя плохо чувствую. Боже, какой климат! Попросите Хомякова сейчас же зайти ко мне. Если же я, сделав усилие, приду к вам, то это будет не раньше полудня. До свидания.5
Грибоедов.
Алексееву С. И., 3 июня 1826*
3 июня <1826>. Петербург.
Почтеннейший друг и тюремный товарищ, Степан Ларионович. Мы когда-то вместе молились усердно нашему создателю и в заключении в чистой вере находили себе неотъемлемую отраду. Теперь одни в вашем семействе за меня помолитесь, поблагодарите бога за мое освобождение и еще за многое; 2-го числа нынешнего месяца я выпущен, завтра или на днях получу отправление. Податель этого письма мне искренний приятель, Александр
Алексеевич Муханов, он знает подробно все, что обо мне знать можно. Сделай одолжение, почтеннейший друг, полюби его, а мне бы очень хотелось быть на его месте и перенестись в Хороль1, мы бы многое вспомнили вместе, теперь я в таком волнении, что ничего порядочно не умею ни сказать, ни написать. В краткости толку мало, а распространяться некогда. Надеюсь, что я уже ознакомлен в почтенном твоем семействе, верно, они примут во мне участие, друг любезнейший и благородный, верь, что я по гроб буду помнить твою заботливость обо мне, сам я одушевлен одною заботою, тебе она известна, я к судьбе несчастного Одоевского не охладел в долговременном заточении и чувствую, надеюсь и верую, что бог мне будет помощник.
Прощай, милый, бесценный Степан Ларионович, засвидетельствуй мое искреннее почтение твоей супруге, она извинит мне это короткое обхождение без чинов, с нами не чинились в штабе2, так и мы поступаем. Коли удостоишь меня письмом, то в Москву под Новинским в собственный дом. С горячностью обнимаю тебя. Это письмо первое, но не последнее.
Искренний друг душою преданный
А. Грибоедов.
Миклашевич В. С., 6 июня 1826*
<6 июня 1826. Петербург.>
Милый друг Варвара Семеновна. Я знаю, коли вам не написать, так вы будете ужасно беспокоиться. Дело вот в чем: я не могу сна одолеть, так и клонит, сил нет домой воротиться, велел себе постель стлать, между тем хозяйничаю, чай пью, все это у Булгарина1, которого самого дома нет. Скажу вам о государе мое простодушное мнение: он, во-первых, был необыкновенно с нами умен и милостив, ловок до чрезвычайности, а говорит так мастерски, как я, кроме А. П. Ермолова, еще никого не слыхивал. Нас представили в 3-м часу на Елагином острову, оттуда Муравьев, который меня и туда привез в своей карете (университетский мой товарищ, не видавшийся со мной уже 16 лет), завез к Жуковской матери на Крестовой, где я и обедал.
Прощайте, пишу и сплю.
Извозчику прикажите дать 2 руб. 60 копеек + 20 коп. на водку.
Булгарину Ф. В., июнь – июль 1826*
<Окрестности С.-Петербурга, июнь – июль 1826.>
Любезный Булгарин, как тебя бог бережет? О Грече я слышал неприятность, будто его снова-здорово преследуют за Госнера1; я между тем странствую по берегу морскому и переношусь то на верх Дудоровой горы, то в пески Ораниенбаума; на днях ворочусь – и прямо в твою пустыньку2. «Bergeron»3 не нашелся у Майера; Шмидта4 я прочел, и лучше бы не читал: бесконечное прение об уродах уйгурах, турки ли они или тангутцы? Тибетинцы? Столько трудов для объяснения себе, кто был давно исчезнувший народ, о котором почти никто не говорил, который ничего не сделал достопамятного и пропал, как не бывал. Сделай одолжение, пришли «Временник»5 и «Абуль-Газа»6, да коли нет «Бержерона», так по-русски «План-Карпина»7; вероятно, достать можно. Он у меня в Москве есть. Прощай, поминай добром. Греча очень, очень жалею, но уверен, что все нападки на него пустые. Верный твой.
Загоскину М. Н., июль – август 1826*
<Июль – август 1826. Москва.>
Любезный Михайло Николаевич.
Мне в своих обстоятельствах совестно было тревожить тебя об ложе, но давеча ты сам вызвался, и я надеюсь на данное слово. Эти строчки на память.
Un bienfait n'est jamais perdu[116].
Будь здоров. А. Г.
Добринскому А. А., 9 ноября 1826*
(Перевод с французского)
9 ноября <1826>. Тифлис.
Любезный товарищ по заключению. Не думайте, что я о вас позабыл. Вы до сих пор не имели от меня никаких известий единственно по неимению верной оказии для посылки вам хоть нескольких строк. Сразу по прибытии моем в Тифлис я говорил о вас с главнокомандующим1, и он принял ходатайство мое о вас самым удовлетворительным образом. Затем, когда Паскевич перед своим отбытием в Елизаветполь поручил мне от его имени похлопотать перед Алексеем Петровичем за Шереметева, который разделяет вашу печальную участь, я снова получил ответ, что он не находит никаких затруднений для того, чтобы сделать представление кому следует о переводе вас обоих в один из полков, назначенных для действий против неприятеля. Еще недавно, когда я сопровождал его до Сертичали, он вновь мне повторил, заверяя, что я могу быть совершенно покоен на ваш счет, что он не предвидит больших препятствий к тому, чтобы переменить вам полк, ни со стороны начальника главного штаба, ни даже со стороны его величества, чье намерение состоит в том, чтобы те, кто, как вы, лишь частично были замешаны, могли бы воспользоваться нынешней войной, чтобы полностью и с честью снять с себя временную опалу. Милый друг, будьте уверены, что во мне вы имеете человека, который всем сердцем готов служить тем, кого он любит. Ваше несчастье, столь мало вами заслуженное, наше совместное пребывание в бедственном узилище, плачевное состояние, в котором вы меня там нашли, наконец, еще столько разных оснований всегда присутствуют в мыслях моих, – оснований слишком важных, чтобы я когда-либо мог о вас забыть. Мы много говорили о вас с Бельфором, который недавно сообщил мне о вас последние новости. Сейчас же, как только генерал Ермолов вернется, я пристану к нему с вашим делом, насколько мне бог даст жара и красноречия, и немедленно дам вам знать о последних решениях, которые он примет. Прошу вас, доверьтесь моей счастливой звезде. В первый же раз, когда вы возьметесь за перо, чтобы писать мне, сообщите, чем вы занимаетесь. Не позволяйте скоропреходящему несчастию сломить вас. У Михаила Грекова есть собрание книг, читайте, размышляйте и разумным употреблением часов досуга приготовляйтесь хорошо послужить отечеству. Когда характер достойного человека проходит через горнило тяжелейших испытаний, он от этого только лучше становится – поверьте, так говорит вам человек, который знает это по собственному опыту. Прощайте, мысленно тысячу раз вас приветствую.
Привет от меня всем знакомым в вашем гарнизоне. Будьте терпеливы, милый друг, и помните
вашего усерднейшего
А. Грибоедова.
Я недостаточно римлянин насчет имен и отчеств, милый друг, и если я исказил ваше на конверте, сообщите мне, и укажите, как полагается его писать.
Бегичеву С. Н., 9 декабря 1826*
9 декабря 1826. <Тифлис.>
Милый друг мой! Плохое мое житье здесь. На войну не попал: потому что и Алексей Петрович туда не попал. А теперь другого рода война. Два старшие генерала ссорятся, с подчиненных перья летят1. С Алексеем Петровичем у меня род прохлаждения прежней дружбы. Денис Васильевич2 этого не знает; я не намерен вообще давать это замечать, и ты держи про себя. Но старик наш человек прошедшего века. Несмотря на все превосходство, данное ему от природы, подвержен страстям, соперник ему глаза колет, а отделаться от него он не может и не умеет. Упустил случай выставить себя с выгодной стороны в глазах соотечественников, слишком уважал неприятеля, который этого не стоил. Вообще война с персиянами самая несчастная, медленная и безотвязная. Погодим и посмотрим.
