И вновь, нынче в вагоне, слышался ему голос Митрохина, имевшего наглость навестить его в клинике, где в белом халате сидел он над Лапшиным и говорил недовольно, искренне не понимая всего с ним происшедшего:
- Почему, Иван Михайлович, непременно из шкурных соображений? Я высказывал свои, понимаешь ли, опасения, предположения, что ли, ну, может, форма была резковата! Так поправьте! Зачем же так остро ставить вопрос в отношении меня...
- А остро поставили? - осведомился Лапшин.
- Я, конечно, не собираюсь сдаваться, но обстоятельства серьезные. Кое-что крепко против меня обернулось. Твой Павлик - скотина, показал, что я его науськивал и обещал впоследствии разные блага, а потом по нем и ударил...
- Разве ты ударил?
- А ты не слышал? - оживившись, воскликнул Митрохин. - Я первый по его демагогии врезал... И в отношении тебя сказал. Негоже, сказал, такому человеку, как Лапшин, кровь поминутно портить. Лапшин все в себе носит, ни к кому с жалобами не бегает, не ноет, чуткости к себе не требует. А мы как к этим его характерным чертам отнеслись? Ну, допустим, я - Митрохин - ошибся, а кто из вас вовремя меня одернул? Ты пойми, Иван Михайлович, я со всей искренностью тебе рассказываю свои переживания...
Лапшин едва заметно улыбался, глядя на Митрохина. Потом сказал задумчиво:
- Нельзя тебе, Андрей Андреевич, по собственному желанию уходить. Тебя выгнать надо с грохотом, чтобы и на таре тебе неповадно было доносами заниматься. Промысел этот всюду опасен, и формулировочку для тебя нужно именно такую подыскать. Чтобы люди знали, кто к ним пришел работать. Большие беды ты народу причинить можешь. Несчастья даже. С Корнюхой-то легче управиться, чем с тобой. Но в конечном счете мы и с вашим братом разделаемся.
И все-таки этого было мало.
Эти слова слышал только Митрохин, другим же могло показаться, что Иван Михайлович захворал от Митрохина, а ему вовсе не хотелось, чтобы даже Павлик это подумал...
...На рассвете, в душном купе, Лапшин, что называется, "забылся", но в полусне еще вдруг вспомнил, как рассказывал ему Бочков речь Митрохина, с его "ибо" (Митрохин принадлежал к тем ораторам, которые вместо "потому что" говорят "ибо", а вместо "с ними" - "иже с ними").
- Ибо это даже не недостатки, - говорил залу Митрохин в своем втором выступлении. - Это порочный стиль работы, стиль, потакающий гнилому либерализму, стиль, усыпляющий нормальную бдительность, стиль, нам противопоказанный. И именно потому я давал тревожные сигналы, что здесь многие наши товарищи, даже, к сожалению, больше, чем многие, подпали под влияние Лапшина и иже с ними.
- Что значит иже с ними? - рявкнул из зала Криничный.
- Я вас не перебивал, - холодно произнес Митрохин, - не перебивайте и вы меня, товарищ Криничный. И не заменяйте вашими репликами Лапшина, который не нашел в себе мужества присутствовать в этом зале...
- Лапшина увезла "скорая помощь", как вам известно, - резко сказал Шилов. - И насчет мужества Лапшина у нас сомнений нет...
- А меня "скорой помощью" не запугаешь, - продолжил свою речь Андрей Андреевич, - диагноз еще не установлен: может быть, товарищ Лапшин немножко слишком нервный?
Поначалу собрание даже не поняло, что, собственно, хочет сказать Митрохин, но вскоре по залу пронесся такой шум, что никакие звонки Шилова уже не смогли ничему помочь. Митрохин выпил воды, как бы не замечая обструкции, которую ему устроили, потом подождал, потом переложил приготовленные заметки в ином порядке. В зале все шумели, требуя, наверное, чтобы он, оскорбивший их общую честь, убирался с трибуны. Но Митрохин бился за свою жизнь. И знал: если он уйдет - всему конец. Они должны были в конце концов замолчать. Это его право - эта трибуна. И он все равно их переупрямит...
Внезапно все сразу стихли.
Решив, что они стихли для него, Митрохин уже совсем было начал говорить, как вдруг заметил, что за столом президиума во весь свой рост стоит Баландин. Это его приготовилось слушать собрание, а не Митрохина. И только теперь Андрей Андреевич отступил. Отступил в прямом, физическом смысле слова. Его стул кто-то занял. Идти в зал он не смел. И попятился.
Пятился Митрохин долго в полутьме среди декораций. Тут были какие-то вырезанные из фанеры кусты, огромный подсолнух, отдельно стояла сильно пахнущая столярным клеем русская печка из картона. За нее и нырнул Митрохин. Здесь его и обнаружил впоследствии случайно Криничный...
..."Вот там бы с ним встретиться!" - совсем засыпая, подумал Лапшин и, как показалось ему, сразу проснулся, но было это вовсе не сразу, а часа в три пополудни.
- Здоровы же вы спать! - сказал железнодорожник, ехавший на нижней полке. - Прямо богатырский сон.
Поезд шел долго, и чем дальше от Ленинграда гремели на стыках и стрелках колеса огромного состава, тем жарче и томительнее делалось в вагонах. Иван Михайлович подолгу стоял у окна, покуривал, раздумывал о Катерине Васильевне и удивлялся себе, что, вместо того чтобы выйти здесь на маленькой станции, за которой такой неподвижной и надежной стеной стоит красавец бор, он едет дальше к суетному морю с его шумными пляжами, чебуречными, настырными фотографами и унылым распорядком дня в доме отдыха. И соседи по купе тоже удивлялись и рассказывали, как хорошо на Оке, и что такое, например, Черниговщина, и каков Псел, и что собой представляет Валдайская возвышенность.
- Зато там всюду не шикарно! - сказал пожилой, усатый инженер-геолог. А вот в Сочи - шикарно!
В голосе его слышалось раздражение, и Иван Михайлович сочувствовал этому раздражению. Ему было наперед скучно думать об отдыхе, он так и не выучился за свою жизнь "отдыхать" и знал отлично, что теперь уже никогда этому искусству не научится.
Дела паспортные
Отпрашиваться за паспортом в четвертый раз у Цыплухина было очень неудобно, и Жмакин пошел к Пилипчуку. Тот посмотрел на Алексея не слишком дружелюбно, долго молчал, но в конце концов отпустил.
- Чего они волынят? - спросил он, когда Жмакин дошел до двери.
- Без главного начальника никак не решаются.
- Позвонить Ивану Михайловичу?
- Да он же в санаторию уехал, - с тоской сказал Алексей, - нужен больно ему мой паспорт!
"Главного начальника" все еще не было.
Жмакин бродил по коридорам с незнакомым парнем и беседовал о разных вещах, Алексеем овладело болтливо-суетливое настроение, он волновался, рассказывал о письме за подписью Михаила Ивановича, вообще о жизни. Потом оба они подвергли суровой критике порядки паспортного управления и удивительный тамошний бюрократизм, потом побеседовали о работе, кто где работает и как получается с заработками. Жмакин с маху соврал про себя вышло так, что в месяц у него заработок свыше двух тысяч рублей.
- Но-но, браток, - сказал парень.
- А чего, - сказал Жмакин, - очень просто...
Он хотел было объяснить, но побоялся запутаться и угостил парня московским пирожком. По ухваткам своего собеседника, по слишком солидному его тону и по некоторым словечкам Жмакин понимал, что имеет дело с бывшим жуликом, но из деликатности не подавал виду, что понимает, и сам, конечно, ничего о себе не говорил.
Наконец Жмакина вызвали в большую пыльную комнату. Там сидел сам Гвоздарев, лысый, со строгим лицом, в форме и при оружии. У него был сильный застарелый насморк, он говорил все в нос и часто с воем и грохотом сморкался. Жмакин сел против него и поджал ноги.
- Рецидивист? - спросил Гвоздарев.
Жмакин промолчал.
Гвоздарев еще покопался в бумагах и спросил, сколько у Жмакина приводов и судимостей.
- Несколько, - с осторожной наглостью ответил Жмакин.
- Как это у них там в Москве все просто, - сказал Гвоздарев, - диву даешься.
- Именно бывает, что в Москве просто, - произнес Жмакин, - а на некоторых местах не просто. Как пишется, власть на местах.
Паспортный начальник сделал вид, что не слышал. Жмакин ждал. Несколько минут прошло в молчании.
Гвоздарев с неудовольствием еще раз прочитал все бумаги Жмакина, потом сложил их и ушел с ними в соседнюю комнату, а уходя, запер ящик своего стола на ключ.
"От вредная сволочь", - с ненавистью подумал Жмакин.
Он ждал, раздражаясь все больше и больше, глядел в окно, вздыхал, скрипел стулом. Наконец Гвоздарев вернулся, жуя на ходу и поматывая небрежно сложенными бумагами.
- Придется вам завтра зайти, - сказал он, по-хозяйски садясь за свой стол, - я завтра с начальством побеседую, и тогда уточним вопрос.
- Мне завтра некогда, - сказал Жмакин.
Гвоздарев взглянул на него как бы даже с удивлением.
- Некогда мне завтра, - повторил Жмакин.
Не глядя на Жмакина, Гвоздарев стал возиться в ящиках своего стола. Бумаги, присланные Жмакину из Москвы, лежали на столе, возле чернильницы. Он взял их и поднялся.
- Бумаги-то вы оставьте! - велел Гвоздарев.
Жмакин пошел к двери.
- Гражданин Жмакин! - с угрозой в голосе крикнул Гвоздарев. - Вы слышите меня?
