— Я говорил вам, ваша светлость, внешние наружные предписания, которые способствуют внутренней победе…
— Говорил, помню… Вроде наших постов. Что ж, это хорошо. Но вот что мне смешно. Скажем, построить дом в этом саду, аккуратный, с кухней и баней, и удаляться туда для духовного возрождения по известным числам! Вот что меня смешит. Нет, пустыня, так пустыня в лесу, в тундрах у Белого моря, с комарами и грязью. Или в шуме и пьянстве, ничего будто не меняя, вдруг измениться. Может быть, это еще труднее. А так, как ты говоришь, мне что-то не очень нравится. Это для немцев годится.
— Для всякого человека свои пути, свои правила спасения. Я думаю, ваша светлость, ваш путь возрождения не требует изменения ваших внешних привычек.
— Привычки-то у меня очень затруднительные.
— Вам помогут Небо и ваши друзья.
— Знаешь? На Бога надейся, а сам не плошай. А друзья? До первого чина, до первой бабы. Какие у меня могут быть друзья?
— Вы очень мрачно и несправедливо смотрите на людей.
— Поверь, справедливо. Да я ведь знаю, на что твой намек. Тебе-то я верю. Не верил бы — не говорил бы.
Граф поклонился. Потемкин, помолчав, добавил с запинкой:
— Еще меня одно смущает. Не отводишь ли ты меня от церкви? Это ты брось.
— Помилуйте, ваша светлость, разве я говорил когда что-нибудь подобное? Наоборот, крепче держитесь за внешнюю церковь, особенно если она вам помогает.
— Ты очень свободный человек, граф, свободный и широкий. Ты во всем это так. Ведь я перед тобой виноват.
— Я не знаю вашей вины передо мною.
— Не знаешь?
— Не вижу никакой вины.
Потемкин усмехнулся.
— Ну, будь по-твоему: не виноват, так не виноват. Мне же лучше.
Когда Калиостро ушел, хозяин долго стоял перед окном, смотрел на потемневший уже пруд, перекрестился и обернулся.
В дверях стояла Лоренца, опершись рукой о косяк и улыбаясь.
— А, вот так гостья! Ты не встретилась с мужем?
— Нет, а разве он был здесь?
Не дожидаясь ответа, Лоренца быстро подошла к Потемкину и обняла его.
— Светлость не в духе сегодня? Сердится, разлюбил?
— Фу как глупо!
Лоренца взяла со стены гитару и села под образами с ногами на диван.
— Цыганский табор?
Графиня запела вполголоса итальянскую песню. Потемкин сначала стоял у окна, потом подсел к Лоренце и, гладя ее ногу, слушал.
— Еще спой, пташка! — попросил он и тихо начал говорить, меж тем как Лоренца пела.
— Ты колдунья, Лоренца, как муж твой колдун. Ты зверек, заморская пташка, завороженная. Я люблю тебя за то, что ты хромая, тебе этого не понять. Ты не хромая. Ты хроменькая, убогенькая. Тебя нужно целый день носить на руках. И хорошо, пожалуй, что ты не русская. Ты обезьянка и тем нежнее мне. Я даже не знаю, есть ли в тебе душа.
Лоренца кончила и слушала причитанья Потемкина. Потом спокойно сказала:
— Светлость не любит бедной Лоренцы, он ее стыдится. Он никогда не возьмет ее с собой в театр или хоть прокатиться. Он боится.
Потемкин нахмурился.
— Бабья дурь! Мало я с тобой сижу. Кого Потемкин боится?
— Светлость сидит со мной! Это не то, не то. Что ж я для него, таракан, который должен сидеть за печкой?
Лоренца целовала его своими тонкими губами, закидывая голову и закрывая глаза. Лампада погасла. Потемкин твердил, наклоняясь сам всем телом к лежавшей:
— Пошла прочь, пошла прочь, обезьяна!
Наконец надолго умолк в поцелуе, отвалился и прошептал, улыбаясь:
— Славная регенерация!
8
В числе пациентов Калиостро был бесноватый, Василий Желугин, которого родственники посадили на цепь, так как он всех бил смертным боем, уверяя, что он — Бог Саваоф. Жил он где-то на Васильевском острове. Первый раз, когда графа ввели к больному, тот зарычал на него и бросил глиняной чашкой, в которой давали ему еду. Чашка разбилась о стену, а Калиостро, быстро подойдя к бесноватому, так сильно ударил его по щеке, что тот свалился на пол, потом, вскочив, забормотал:
— Что это такое? Зачем он дерется? Уберите его сейчас же.
Вторая оплеуха опять свалила его с ног.
— Да что же такое? Что он все дерется?
Калиостро схватил его за волосы и еще раз повалил.
— Да кто есть-то?
— Я? Марс.
— Марс?
— Да, Марс.
— С Марсова поля? А я Бог Саваоф.
Калиостро опять его ударил.
— Да ты не дерись, а давай говорить толком.
— Кто это? — спросил граф, указывая больному на его родственников.
— Мои рабы.
— А я кто?
— Дурак.
Опять оплеуха. Больной был бос, в одной рубахе и подштанниках, так что можно было опасаться, что он зашибется, но Калиостро имел свой план.
— Кто я?
— Марс с Марсова поля.
— Поедем кататься.
— А ты меня бить не будешь?
— Не буду.
— То-то, а то ведь я рассержусь.
У графа были заготовлены две лодки. В одну он сел с больным, который не хотел ни за что одеваться и был поверх белья укутан в бараний тулуп, в другой поместились слуги для ожидаемого графом случая. Доехав до середины Невы, Калиостро вдруг схватил бесноватого и хотел бросить его в воду, зная, что неожиданный испуг и купанье приносят пользу при подобных болезнях, но Василий Желугин оказался очень сильным и достаточно сообразительным. Он так крепко вцепился в своего спасителя, что они вместе бухнули в Неву. Калиостро кое-как освободился от цепких рук безумного и выплыл, отдуваясь, а Желугина выловили баграми, посадили в другую лодку и укутали шубой. Гребцы изо всей силы загребли к берегу, где уже собралась целая толпа, глазевшая на странное зрелище. Больной стучал зубами и твердил:
— Какой сердитый, вот так сердитый! Чего же сердиться-то? Я не Бог, не Бог, не Бог, ей-богу, не Бог. Я Васька Желугин, вот кто я такой! А вы и не знали.
— А это кто? — спросил граф на берегу, указывая на родителей Желугина.
— Папаша и мамаша! — ответил тот, ухмыляясь.
— Вы можете его взять домой, рассудок к нему вернулся, — молвил Калиостро.
Граф, желая отереть воду, струившуюся по его лицу, сунул руку в карман и не нащупал там табакерки, подаренной ему Государыней.
Васька, видя озабоченное лицо Калиостро, засмеялся.
— Табакерочку ищете? А я ее подобрал! — И откуда-то, как фокусник, вытащил золотую коробочку.
— Где же ты ее подобрал?
— У вашей милости в кармане и подобрал.
Граф обвел глазами присутствующих и молвил:
— Рассудок к несчастному вернулся.
— Понятно вернулся, раз табакерку своровал! — раздались голоса.
Тут ударила пушка с крепости. Больной закрестился, залопотал: «Не Бог, не Бог!» — и хотел выскочить из шубы и пуститься бежать в мокром белье, но его удержали. На набережной был и асессор Исленев, и жена его; оба находились в сильном возбуждении, и асессор казался пьяным. Калиостро хотел было ехать домой переодеться, так как, не рассчитывая сам на ванну, не захватил с собою перемены платья, как вдруг к месту происшествия подкатила открытая коляска, в которой важно сидела Лоренца, а рядом нахмуренный Потемкин. Лоренца выскочила к мужу и стала его расспрашивать, но снова толпа шарахнулась, расступилась, и глазам всех предстала Императрица с маленьким зонтиком и лорнетом у глаз. Коляска Государыни остановилась почти у самого тротуара. Обозрев мокрого Калиостро, разряженную Лоренцу, смущенного Потемкина, мокрого же в одном белье из-под шубы Желугина и прочих, Екатерина улыбнулась и промолвила:
— Да тут все знакомые! Я думала, наводнение, а это граф чудесит. Но что это за люди?
— Я не Бог, я не Бог, я Васька Желугин! — затараторил излечившийся, пытаясь выскочить из своего тулупа.
— Что это за шут? Юродивый?
Екатерина нахмурилась.
— Разумейте языцы! — гнусаво и очень громко возгласил асессор и ударил себя в грудь. — Целитель и спаситель, граф Калоша, благодетель! — он тянулся поцеловать у Калиостро руку, жена его тянула за полу, ваточный картуз свалился, а за ним растянулся и сам асессор.
— Он пьян! — сказала Императрица. — Убрать, пусть проспится.
— Матушка, Государыня, десять лет ходил с раком!.. — завопил было Исленев, но его подняли, уволокли.
— А кто же эта дама? — дальше спрашивала Екатерина, снова поднимая лорнет, который она опустила на время выступления Желугина и Исленева.
— Моя супруга, графиня Калиостро.
Лоренца присела чуть не до земли. Императрица долго смотрела на нее и на Потемкина, наконец, молвила:
— Я и не знала, что графиня так хороша.
— Для меня хороша, она мне жена.
— Ну, я думаю, что графиня и не для одного графа хороша! — сказала Государыня и дала знак трогать, но, обернувшись, еще добавила: — Что это, граф, я слышала вздор какой-то. Думаю, что враки. Ведь ты же полковник испанской службы, а Нормандес уверяет, что нет у них в списках полковника Калиостро. Путает, наверно. Ну, будь здоров, не простудись.
