на следующее утро, когда в Тиволи разорвались несколько бомб, уничтожив Стеклянный павильон, американские горки и концертный зал вместе с оригиналами нот Лумбю, забросив горящий рояль через озеро в кондитерскую, сгоревшую ярким пламенем вместе с ожиданиями Карстена. Из окон Статистического управления он увидел дым, услышал грохот и понял, что идти теперь бессмысленно, ведь, конечно же, невозможно встретиться с девушкой в оцепленных солдатами руинах, к тому же он немного побаивался, и к тому же не может быть, что она придет, думал он, но тут он ошибся. Мария готова была встречаться с кем угодно и где угодно, если ей того хотелось, а ей очень хотелось встретиться с тем красивым мальчиком с прямым пробором и отчаянием во взгляде. Поэтому она проникла через оцепление и напрасно прождала Карстена в сгоревшей и все еще дымящейся кондитерской. Лишь около полуночи она сдалась и растворилась во тьме города.
Если не считать того случая, когда одна машина обогнала другую на Роскилевай, то Карстен с Марией встретились уже дважды, и, конечно же, будет и третья встреча, чему они сами никогда не удивлялись, но меня это как раз удивляет, потому что кто же может поверить, что реальная любовь похожа на любовь из сказок, где все всегда повторяется трижды. И кто мог представить себе, что сложатся обстоятельства для третьей встречи — с точки зрения статистики это было маловероятно. К тому же сейчас, когда у Карстена не было больше ни Мальчика, ни Девочки с озера, которые могли бы воззвать к нему из-за той черты, у которой начинается действительность, он спрятал голову в песок, погрузился в книги и нашел безопасное убежище в учебе, на Странвайен и в Статистическом управлении. Он больше не поднимал голову, когда Любанский упражнялся ради него в своем циничном остроумии, он понял, что ментор оказался русалкой, которая своими то жалобными, то насмешливыми песнями влечет в омут, к преступлениям, к смерти, к страданию, к невезению в любви и воспоминаниям о клубах дыма над сгоревшими нотами Лумбю. От последнего года оккупации у Карстена в памяти остались лишь бесконечные столбцы параграфов. Все это время он чувствовал вокруг себя какой-то невидимый туннель, где в любой момент можно было укрыться. По утрам он вставал и отправлялся на работу в Статистическое управление, а потом разъезжал на своем велосипеде посыльного, не глядя по сторонам, не замечая костров на Истедгаде, не видя столкновений оппортунистов с дружинниками и не слыша новостей о высадке в Нормандии. Потом он шел на занятия, заполнял вставленные в книги чистые листы заметками и возвращался домой спать, и от всего дня ему оставался лишь бисер юридической писанины.
Раньше мне казалось, что оккупация должна была как-то повлиять на жизнь Карстена и на Датские мечты, и во время наших с ним бесед я снова и снова пытался выяснить, что он помнит, и, в конце концов, все понял и сдался. Я осознал, что оккупация для Карстена была не более чем отдельными разрозненными наблюдениями, которые ненадолго оставались в памяти, — даже Освобождение, даже пятница четвертого мая, когда поздним вечером он, как обычно, сидел на занятиях. Когда диктор по радио объявил, что Германия капитулировала, Любанский приводил какой-то особенно замысловатый юридический пример и рассказывал про человека, который выгуливает собаку, спуская ее в корзинке на тротуар с пятого этажа. За окнами нарастал шум, улицы заполнялись людьми, а Любанский объяснял, что если этот человек решит сделать то же самое с соседской собакой, а та выпрыгнет и превратится в пюре, то на этом человеке будет лежать за это ответственность. На улице начали стрелять в воздух, и большинство студентов повскакивали с мест и разбежались из аудитории, но Любанский продолжал, даже когда они с Карстеном остались в одиночестве. В какой-то момент под окнами оказался трамвай, который толпа сняла с рельс и покатила по Сторе Каннике-стрэде, но Любанский с Карстеном не заметили этого за обрывочными фрагментами римского права, хотя на крыше трамвая сидела Мария. Она увидела Карстена, но Карстен не видел ее, и через минуту трамвай поволокли дальше, а Карстен наконец-то понял, что такое принцип «diligentiam quam in suis rebus» [59], но не понял, что Дания теперь свободна, во всяком случае, в каком-то смысле свободна, и точно не понял, что любовь его жизни только что провезли мимо него на крыше трамвая.
В июне Карстен окончил университет и сдал выпускной экзамен с оценкой «ргæ» [60], о которой можно было только мечтать и которую в этом столетии получали лишь несколько выпускников, несколько ходячих юридических энциклопедий, которые стали профессорами, а через пару лет после Карстена — жизнерадостный, но тихий мальчик по имени Могенс Глиструп [61].
Амалия не пришла в университет поздравить сына. При мысли о том, что он может получить не самую высокую оценку, ее парализовал страх и она впервые в своей жизни напилась, опустошив целую бутылку выдержанной сладкой мадеры предыдущего века, заперлась в спальне, задернула занавески, забралась, не раздеваясь, в кровать и, укрывшись одеялом с головой, все равно никак не могла успокоиться — даже в темноте и в липком сладковатом дурмане. Она уже представляла себе, какой позор и какое унижение ей придется пережить, если ее маленький птенчик подведет ее и сдаст экзамен с обычной отличной оценкой.
Конечно же, Карстен ее не подвел. Самым естественным образом все его воспитание, годы, проведенные в Академии, его учеба и ожидания матери привели в день экзамена к блестящему результату. Оказалось, что он на память знает все четыре тысячи мелко исписанных, вставленных в книги листов, кроме того, обладает впечатляющим юридическим кругозором, и что все эти плоды прилежания и врожденных способностей соседствуют с подобающим уважением к профессорам и их авторитету. В какие-то опасные минуты, когда эти любители путешествий на мыльных пузырях, спустившиеся на землю со своих недосягаемых средневековых высот, чтобы принять экзамен по книгам, которые они же сами и написали, начинали чувствовать, что этот молодой человек как-то чуть шире, чем положено, улыбается и чуть беззаботнее, чем следовало бы, смотрит на материал, Карстен сразу же капитулировал, склонял голову и шел на попятную. На носу у него появлялись положенные при волнении капельки пота, и оба профессора чувствовали, что голос, который они слышат, голос его, Карстена, доносится до них откуда-то из тлена и бездны смирения, и вообще, откуда-то из очень-очень далеких глубин, и в итоге поставили ему «præ».
После экзамена он не пошел домой. Его охватило чувство, что он словно
