Ой, коники мои, коники... ой, коники... коники... ко-о...
И, не таясь перед своими вернейшими друзьями, Степан заплакал и знал, что они его не осудят, не предадут осмеянию. И они действительно делали вид, что не замечают, как горько рыдает человек, который видел полмира, жизнь и смерть. Только сердца их, могучие конские сердца, сжимались от человеческого плача, и им самим хотелось заржать на весь мир о людской боли, но они были вежливы и выдержаны - уважали чужую беду.
Открыла ему Яринка.
Переступив через большое тело Софии на топчане, он осторожно полез на печь.
София уже привыкла, что он избегает ее. И чтобы только дать знать, что она ждет от мужа раскаяния или примирения, сказала ему вслед:
- Возится, как домовой...
Он смолчал. И когда София почти засыпала, сказал отчетливо:
- Был у Тодоськи Кучерявой.
Она даже дыхание затаила. Потом вздохнула тяжело:
- Я так и знала, что у тебя есть полюбовница. Каждую ночь снится небо такое темное-темное, а на нем - и солнце, и луна. Так и думала.
- И еще к другой молодице ходил. Если донесут - верь.
- Господи! Не приведи только, чтоб их было три!
И она замолкла, лежала точно мертвая.
Когда же запели первые петухи, спросила, зная, что он тоже не спит:
- А кто же та - другая? - К Тодоське она, должно быть, не ревновала.
- Одинец Василина.
- Косы рвать? Иль окна бить? Ну, скажи мне на милость.
- Не виновата она ни в чем. Меня сонного можешь зарезать. А ее не тронь.
- Господи, господи! До чего я дожила! Сменять законную жену на какую-то вшивую грязнуху! На помойную лохань! Следовало бы вот встать, да за топор, да отрубить твою дурную голову!..
- Поленишься, - без тени издевки сказал Степан. - И еще скажу тебе, что ходил я туда не целоваться да миловаться, а только душу людскую увидел в ней, и несчастья ее, и беды, а такие люди не пройдут мимо чужой беды. А не то - пошел бы невесть куда, в прорубь, в петлю. Но только говорить тебе это - все равно что горохом об стену.
- Дохлого да убогого выходила, мужем сделала, хозяином. И за все это - такая благодарность?! Чего тебе тут не хватает? Разве что птичьего молока.
- Жизни нет, София, только и всего.
- А какой такой жизни?
- Кто не хочет знать, никогда не дознается.
- Боже, боже!..
София знала, чего ему недостает. Но сейчас даже упрекнуть его не могла - свой брак с ним считала божьим велением. И ни он не мог противиться этому, ни она. И понимала: сейчас нельзя резко отнестись к его причудам.
Она была мудрой и знала, что ее решение должен высказать он сам.
- Так что же будем делать?
- Думай ты.
Так он и должен был ответить. Должен был полагаться на нее во всех случаях жизни.
И она сказала:
- Бог нас соединил, бог и разлучит. И простит тебе господь, а я тоже прощаю. Только поклянись, как перед образами, что ни с кем не будешь меня попирать.
И она во второй раз в жизни почувствовала себя доброй, такой доброй, прямо-таки святой. И, умиленная своей добротой, еле слышно заплакала, но так, чтобы слышал он. И ждала того, что он должен был сказать:
"Ну, хорошо, хорошо!.."
И, ожидая этих его слов, окончательно решила о Яринке: "Нечего больше тянуть. На этой неделе. Господи, благослови!"
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой Иван Иванович не желает добра молодой
чете
Ясная панна Ядвига начала уже забывать о нас. Только и видим ее в школе, когда второпях заканчивает прибирать классы. Некогда и перемолвиться с нею словом - бегает в подоткнутой юбке, в мокрых опорках, с кокетливым веником и тряпкой. Поправляет запястьем свои упругие светлые кудри, которые упрямо вылезают из-под платочка, предупредительно пропускает нас, учителей, - "проше, проше...", осуждающе покачивает головой и смотрит на мальчуганов, нанесших в помещение на сапогах снег. Наполнит еще свежей колодезной водой похожий на приземистого деда с крючковатым носом бак, ополоснет прикованную к нему медную кружку и незаметно исчезнет. И до самого позднего вечера приглядывает за "паном хозяином", Романом Ступой, и за его ребятней. Ночью в ее обязанности входит еще и сторожить в школе, но я давно уже не требую от нее этого послушания, ведь мне и самому нетрудно, выйдя ночью на двор, взглянуть по соседству, целы ли стекла в классах. Да и кто туда полезет? Мел или глобус мужику в хозяйстве без надобности.
Меня не беспокоит, что Ядзя может быть голодной. Она всегда так мало ела, что приходило на ум, не ангел ли она и в самом деле.
Не сказал бы и того, что плакала девушка темными ночами в подушку единственную свою советчицу. Ведь ее не решился бы обидеть даже разбойник-душегуб.
Однако почему же тогда врезались в нетленную ее красу эти морщины от носа к губам?
Печаль по наставнику боевитой азбуки, где вместо "аз" и "буки" "даешь", и "Антанта", и "гады"?
Или тоска по собственной белоликой хатке на солнцепеке с высокими мальвами под окнами?
Или тоска по поцелую влажных губок толстенького сына?
Как-то в воскресенье зашел я в кооператив, взял полбутылки водки и направился к Ступе. Может, в непринужденной беседе за чаркой прояснится мне положение вещей.
На улице стояла оттепель. Чавкала под ногами серо-голубая каша талого снега, в голубых лужах-озерцах купались встопорщенные нахохлившиеся воробьи, звонкая капель очерчивала желтоватыми прямоугольниками хаты и хлевы, человеческие голоса звучали как-то приглушенно, неестественно мягкие, словно из сырой глины. Стволы тополей были темными и скользкими. Стрехи крыш ярко зеленели пушистыми коврами мха.
Идти мне было тяжело не только от одышки, которую я чувствовал из-за влажности, но и от неизъяснимой неприязни к Роману.
Была как раз послеобеденная пора. Окошечки в хате Ступы настолько малы, что беленые стены казались серыми. В хате кисло пахло капустником и кожухами.
Ядзя сидела на лежанке, а вокруг нее сладко спала малышня. Самые счастливые из выводка Ступы положили головки на Ядзины колени.
Ясная панна задумчиво слушала тишину в своей душе. Только руки ее, нежные и умные, поглаживали мягкие одуванчики детских головок.
При моем появлении Ядзя тихонько вскрикнула, двинулась было, чтобы встать, но потом обмякла, не желая будить детей. Она только молча закивала мне - и это означало переполненность чувств: рада, мол, ой, рада!..
Роман сидел за столом и читал вслух библию. Когда я переступил порог, он на какое-то мгновение остановился, взглянул на меня исподлобья и, видимо красуясь своей грамотностью, тянул дальше козлиным голосом:
- "Бысть же пов-нег-да соста-ри-теся Иса-акови, и притупишася очи его еже ви-де-ти: и при-зва Иса-ава сына сво-его ста-рей-ша-го, и рече ему: сыне мой: и рече се аз... Ныне убо возьми орудие твое, тул же и лук и изыди на поле и влови мине лов..."
- Здравствуйте, Роман! Иль не слышите?
Только теперь Ступа решил заметить гостя. Встал и, не распрямляясь в талии, заспешил ко мне. Сунул прямо в живот дубовую ладонь, уставился в лицо небольшими оловянными глазами. На лбу нечесаный чуб слипался от масла. Не иначе, что вылил на голову с пол-лампадки. И вообще выглядел он сегодня именинником. От рваных сапог несло дегтем, чистая выкатанная сорочка, узенький сыромятный ремешок, туго подпоясанный поверх магазинных брюк. И все его бледно-синеватое лицо с большим хрящеватым носом и с кружевом красных жилок выражало необычность и непонятную мне торжественность.
- Здрасте, здрасте!.. - смачно шлепнул он губами, словно обсасывая слова. - А мы - по ученой части... Вот читаю Явдошке святое писание... Потому как она, выходит, католичка, так что надоть ей знать, как по-людски... - И он посмотрел на Ядзю так, будто и ее - косточка за косточкой - смаковал, обгладывая и обсасывая.
- А что это за слово такое вы, Роман, вычитали - "тул"?
Ступа замигал, глядя на меня, обсосал что-то непонятное и изрек:
- Сие есть слово сокровенное! - И многозначительно поднял желтый палец. - Только очень умные люди могут взять в понятие.
"Боже мой, - подумал я о Ядзе, - не освоив еще грамоты Ригора, ты, детка, принялась за Ступину!.." И подумалось мне еще: "Всякий дурак стремится переучить людей по-своему".
Я молча поставил горилку на стол. Роман сразу посерьезнел. Он был хозяином и не желал остаться в долгу перед гостем. Подошел к посудной полке, достал бутылку самогона и, держа ее поодаль на уровне глаз, понес к столу и присоединил к моей, засургученной.
- Явдо-оха! - велел строго. И уселся на лавку. Хозяину не пристало суетиться, когда наймичка знает, что к чему.
И панна Ядвига, осторожно освобождаясь от малышни, которая окружала ее, спрыгнула на пол и принялась прислуживать хозяину.
На столе появились яства, которых она не поставила бы польскому королю. Были здесь целая коврига хлеба, миски с огурцами и капустой, в маленькой мисочке нарезанная синяя луковица с маслом и глечик с солью. Розовое сало, нарезанное тонкими ломтиками, не стояло здесь, видимо, давным-давно.
