Чей-то невидимый голос прозвучал сзади меня:
— Понятно: турок, японец, он сбоку тебя идет, а немец на спину норовит взгромоздиться.
— Верно, Миколаев.
— Опять же о немце и так некоторые выражаются…
Мне так и не удалось узнать, как выражаются некоторые о немце, потому что сбоку весь народ зашевелился и оттуда послышался зычный голос:
— Счасть-е!!! Судь-ба! Пять копеек штука! Кому желательно узнать свою истинную судьбу за пять копеек штука. Нижние чины платят пять копеек, верхние чины — десять копеек!
— Ишь-ты, — умилился кто-то. — Везде, значит, нижним чинам легше!
— Гляди, Михеев, — вскричал мужичонко, заметно формировавшийся уже здесь на сборном пункте в будущего ротного остряка. — Гляди, брат, как тебе повезло, что ты еще в нижних чинах! Будь ты енералом — тут бы-те и крышка. Разорил бы тебя гривенник.
Широкоплечий Михеев, тот самый, что спросил меня, иду ли я на войну? — отодвинул легонько будущего ротного остряка, и придав лицу серьезное, строгое, как перед причастием, выражение, протянул продавцу счастья пятак:
— Дай-ка, дядя, на последний. Чего оно там такое?..
И по его сжатым губам, по нахмуренным бровям было видно, что для него — это дело не шуточное.
И все поняли, что перед ними, может быть, решается судьба человека, и тоже притихли, сгрудившись около продавца счастья.
У этого продавца счастья дело было, видно, поставлено на широкую ногу: ящик был обклеен серебряной бумагой, обит золочеными, успевшими потускнеть, гвоздиками, а на крышке ящика сидел старый зеленый попугай, производивший крайне благоприятное впечатление своим добросовестным видом.
Он, будто, говорил:
— Мне что-ж… Мне все равно. Я в вашу судьбу не вмешиваюсь. Какой конвертик попадется, такой и получите. А дальше уж ваше дело.
Вообще, все предприятие имело солидный вид. Присутствие равнодушного, как сама судьба, попугая как нельзя лучше гарантировало отсутствие элемента пристрастия во всем деле. А если бы счастье вынимала рука продавца или покупателя счастья — кое о чем можно было бы поспорить.
— Птица вынет? — почему-то шепотом спросил Михеев, с плохо скрытым суеверным ужасом поглядывая на загадочнаго попугая.
— Птица. Дело Божье — нам вмешиваться нельзя.
Продавец выдвинул нижний ящичек. Попугай механически нагнулся вниз, клюнул и равнодушно протянул клюв, держа в нем счастье солдата Михеева.
Слышно было прерывистое дыхание заинтересованных зрителей.
Михеев перекрестился широким привычным крестом и вскрыл конверт.
Повертел нерешительно желтый клочок бумаги, всмотрелся в него и, чмокнув губами, протянул мне.
— Чего-й-то печать неразборчива, — заметил он. — Прочти, барин.
И он близко-близко придвинулся ко мне, этот человек, судьба которого была в моих руках.
Я внятно прочел:
Гадание карьеры.
«Ты красива и найдешь любящих тебя из среды множества молодых людей. Наконец, влюбишься в известного богача и справедливо, но без взаимности; только соединению вашему помешает много думающая о себе его тетка.
Будь, однако, в постановлениях своих постоянна, так, по смерти этой тетки, он обвенчается и осчастливит тебя. Бог благословит тебя потомством, которое будет тебя уважать и любить. Одна из твоих дочерей, пристойная, выйдет рано замуж, оставит мать и уедет со своим мужем в Америку, где будет счастливой.
Проживешь до 90 лет».
Михеев внимательно прослушал до конца всю подсунутую ему попугаем судьбу и, поразмыслив немного, нерешительно заметил:
— Что-то оно, как будто, не тово, барин… Будто тут больше об женщине. А?
Я обернулся с целью попросить у продавца судьбы объяснения этому казусному случаю, но того и след простыл.
Уважение к солидности его фирмы сменилось у меня легким разочарованием и досадой, но я постарался не подать виду.
Приходилось оперировать тем, что было в руках.
— Видишь ли, Михеев, — обратился я к разочарованному, убитому искателю счастья. — Ты не должен понимать того, что здесь сказано, буквально. То есть, другими словами, здесь все сказано приблизительно. Тебе дан, так сказать, материал, а ты уже сам должен толковать, как тебе более подходит по твоему полу и званию.
Его убитый вид сменился другим — внимательным, с примесью легкой надежды в широко раскрытых голубых глазах.
И когда он придвинулся ко мне ближе и взглянул на меня этими доверчивыми, как у ребенка, голубыми глазами, будто ища защиты и покровительства — сердце мое раскрылось навстречу ему и я решил, что сделаю все, чтобы утешить и ободрить этого солдата Михеева.
III
— Так вот что, Михеев… Это ничего, что тут, как будто, женская судьба. Ведь, согласись сам, что у продавца всего один ящик, а покупают у него мужчины и женщины — как же попугаю тут разобраться. Верно?
— Так-то оно так, — согласился Михеев, по-прежнему, с полуоткрытым ртом ловя каждое мое слово.
— А еще бы же не так! Ну вот теперь, разберем по настоящему каждую фразу…
— Фразу?
— Ну, да… я хочу сказать: по кусочку. Ну-с… Кусочек первый… «Ты красива и найдешь любящих тебя из среды множества молодых людей»…
Я осмотрел его критическим взглядом и искренно сказал:
— Есть. Парень ты, действительно, красивый. Значит, это верно.
Михеев вспыхнул, опустил голову и стал застенчиво царапать крепким ногтем какой-то узелок на собственном рукаве.
И товарищи тоже осмотрели его и единогласно подтвердили:
— Да парень он что ж… Ничего себе. Парень, как парень.
— Все, как говорится, на месте.
— Значит, верно сказано.
По тону окружающих было заметно, что кредит желтой бумажонки стал заметно подыматься.
— Пойдем дальше. «Влюбишься в известного бог… гм!.. в известную богачиху и справедливо, но без взаимности»… Ну, это, Михеев, тоже понятно. Сердцу, брат, не закажешь! И если понравится богачиха — так тут уж ничего не поделаешь.
— Это верно, — согласились некоторые опытные люди из окружающих, очевидно, уже пронзенные в свое время стрелами крылатого Амура.
— Любовь — зла, полюбишь и козла, — подтвердил кто-то из наиболее израненных крылатым богом.
— То-то и оно, — улыбнулся я, снисходительно оглядывая внимательную аудиторию. — Теперь… что касается «без взаимности» тоже — брат… Ты, Михеев, не обижайся, но богачихи, они народ избалованный — где ж ей любить простого… ты чем занимался раньше?
— Сцепщиком был на железной дороге.
— Да… Где-ж ей полюбить простого сцепщика?
— Что-ж, я понимаю, — скромно согласился Михеев. — Где мне до богачихи. Не по носу табак.
— Это правильно, — поддержал кто-то.
— Нешто нашему брату сиволапому до богачихи тянуться? Жирно будет.
— Лопнешь тут.
— Тут уж не беспокойся.
— Отошьют.
— Дальше. «Только соединению вашему помешает много думающая о себе его тетка».
— Ишь, стерва, — возмутился рыжий солдат из числа искренно сочувствующих Михееву.
— Она, баба, действительно… Куда не впутается, везде дрянь будет.
— Ишь-ты: «много думающая о себе тетка». Дать бы ей хорошей выволочки — так не думала бы о себе много.
— Жидок на расправу их брат, — заметил тот же наиболее израненный стрелами Амура. — От первого леща такой вой подымет, что и-и-их!
— Ну, замолчи. Разговорился тут. Читайте, барин, дальше.
— «Будь, однако, в постановлениях своих постоянен, так по смерти этой тетки он… гм… она обвенчается и осчастливит тебя».
Михеев вдруг прыснул в кулак, но тотчас же, будто испугавшись, принял преувеличенно важный вид.
— Уже, — махнул он рукой.
— Что «уже»?!
— Обвенчались. Восемь лет, как я женат.
— Чего ж ты молчал, — растерялся я, немного сбитый с толку.
— Как же. Девятый год пошел.
— Что ж, — спросил рыжий солдат, — так оно и было? Богатая была?
— Это как сказать… Двести рублей за ней взял, перину, корову.
— Деньги не малые, — вздохнул маленький мужик.
— Сила!
— Вот оно, брат, судьба-то и оказалась… Попугай, брат, врать не станет.
— Тетка-то была?
— У ей? Была. Такая презлющая, что ужас. В Мокеевке шахтеры ее убили. Стряпухой она была на артель.
— Так ей и надо, — поддержал тот же ожесточенный женщинами господин. — Заслужила свое.
— И как это ловко все предсказано: богачиха — извольте; венчание — извольте; тетка — извольте.
— Я ж тебе говорил — попугай, он себя окажет.
— Оказал. Хитреющая птица.
— Молчите, черти. Только мешаете. Читайте, барин.
— «Бог благословит тебя потомством, которое будет тебя уважать и любить. Одна из твоих дочерей, пристойная, выйдет рано замуж, оставит мать и уедет со своим мужем в Америку».
— Не пущу! — твердо и значительно сказал вдруг Михеев, упрямо, как бык, наклонив голову.
