Первый день пребывания друзей-натуралистов в Интерлакене прошел для них решительно незаметно.
В садик пансиона R. выходит небольшой, двухэтажный флигель. Одна из комнат в нижнем этаже носит название садовой, Gartenzimmer, и служит местом собрания пансионеров в свободное от еды и прогулок время. Есть в ней фортепьяно, есть диваны по стенам и полка книг (по преимуществу французских романов), есть на окнах горшки с цветами, заслоняющими своей густою зеленью даже наружный свет, отчего в комнате царствует и в светлый полдень отрадный полусумрак. Над входом в Gartenzimmer распустился навес, весь из зелени: на железных, вертикальных прутьях, обвитых широколиственным ползучим растением, покоится железный же скелет крыши, скрытый в сочно-зеленый полог того же растения.
Под этим-то навесом, в ожидании послеобеденного вожделенного аравийского напитка, сразились впервые на шахматном поле Змеин и Лиза. Первый убедился вскоре, что имеет дело с достойным противником. Куницын собрал около себя целую компанию слушателей, в том числе и двух наших героинь, в Gartenzimmer; с талантом и вкусом сыграл он на фортепьяно несколько блестящих салонных пьес. Ластов уселся в одной из садовых беседок рисовать интерлакенский монастырь.
Настал вечер. Началось обычное фланирование по главной алее; а тут уже и десятый час, законное время к отдохновению от тяжких дневных трудов.
Когда Ластов проходил коридором в свою комнату, мимо него прошелестело женское платье. Он оглянулся и узнал, при свете лампы, Мари, молоденькую горничную, взявшуюся поутру прибрать их вещи. Он назвал ее по имени, она остановилась.
— Чего прикажете?
— Мне хотелось бы поболтать с вами, Мари.
— Мне некогда.
— Ну вот! Для меня найдется минутка. Я должен откровенно сказать вам, что немножко уже влюблен в вас, вы и не воображаете, как вы милы!
— К чему эти плоские комплименты, которым и поверить-то нельзя. Придумали бы хоть что поостроумнее.
— Да? Ну, так подайте же ручку.
— Это к чему?
— Подайте, говорю я вам: будет остроумнее.
— Извольте — если уж необходимо нужно. Схватив невинно протянутую к нему руку, Ластов поднес ее к губам.
— Ай, — вскрикнула Мари, отдергивая ее с быстротою, и продолжала, понизив голос: — Как же это можно, сударь! Они у меня такие грубые от работы…
— А губки у вас негрубые от работы?
И молодой Дон Жуан наклонился к ней, чтобы удостовериться в спрашиваемом. Девушка отскочила и ретировалась на лестницу:
— Gute Nacht, Herr Naturfuscher! [61]
Утро глядело уже светло и жарко в обитель Naturfuscher'oB, когда проснулся один из них — Ластов. Он вскочил с постели, протер глаза, взглянул на часы, лежавшие на столе и показывавшие 8, и подошел к окну; целую ночь оно оставалось настежь, и жгучие поцелуи солнца обдавали теперь поэта попеременно со свежими струями утренней прохлады. Окно выходило на Юнгфрау, и, очарованный дивной картиной, юный сын Аполлона провел некоторое время в безмолвном созерцании ее.
— Змеин, — проговорил он наконец, — вставай, посмотри, что за душка.
Приятель пробудился, потянулся и приподнялся на локоть.
— Душка? Уж не ты ли? Хорош, нечего сказать, decolte, как наши девы.
— Какие девы?
— Да, я и забыл, что обещался не рассказывать.
— Нет, — сказал Ластов, — я говорил не про себя, а про настоящую душку, про Юнгфрау, прелестную деву гор.
— Однако у тебя жажда любви действительно неодолима: даже в гору влюбился, потому единственно, что она "Jungfrau". Ты, конечно, написал ей уже и хвалебный гимн?
— Нет, не успел еще. Как оденусь, не премину. Однако и тебе, брат, пора вставать; народы, я думаю, стекаются уже к кофею.
Полчаса спустя друзья сходили в столовою. Здесь застали они одну Лизу: она лечилась сыворотками и вставала аккуратно в шесть часов; выпив в кургаузе свою порцию всецелебных Molken, она прогуливалась, согласно предописанию доктора, часов до восьми и долее. Перебросившись с нею двумя-тремя незначащими фразами, молодые люди, отпив кофе, вышли на улицу. У ограды восседала продавщица черешен, столь же сочная и розовая, как плоды в корзине у нее. За полфранка отсыпала она друзьям в шляпы по груде спелых черешен, и, отягощенные этим, в полном значении слова сладким бременем, вернулись они восвояси.
Комнатка их была уже убрана. На столе красовался в стакане воды букет рододендронов, иначе — альпийских роз.
Змеин взял книгу и устроился на диване. Ластов сел к раскрытому окну, писать, вероятно, хвалебный гимн неземной деве. Иногда один из друзей сделает другому теоретический вопрос, тот ответит — и снова воцарится молчание, прерываемое лишь скрипом пера или жужжанием нечаянно влетевшей в окошко пчелы. Пишет Ластов, пишет, вдруг задумается, возьмет не сколько черешен из лежащей на соседнем стуле кучки их, вложит их глубокомысленно в рот, склонится головою на руку и глядит долго-долго, в сладостной рассеянности, на отдаленную горную красавицу. Из сада вносятся в окошко теплым ветерком благовония акаций, левкоев, роз — больше же роз, которыми так изобилует хорошенький садик пансиона. Гардины над головою поэта чуть колышутся, а штора то надуется парусом, то опустится в бессилии, не смея шевельнуть ни складкой.
Около полудня растворилась дверь; в комнату глянуло приветливое личико Мари.
— Господ приглашают к прогулке, — объявила она.
— Приглашают? — повторил рассеянно поэт. — Кто приглашает?
— Барышни — Липецкие.
Ластов повернулся на стуле к товарищу.
— Слышал, брат?
— Что? — очнулся тот.
— Предметы наши стосковались по нас.
— Очень рад. Не мешай, пожалуйста.
— Да ведь нас зовут, пойдем.
— Иди, если хочешь. Я на самом интересном месте; нельзя же бросить.
— Вот тут-то и следует бросить: все время, пока не раскроешь опять книги, ты будешь в приятном ожидании, а как возьмешься читать, так сряду начнешь с интересного места. Двойная выгода.
— Резонно. Иди же, я сейчас буду, дочесть только главу.
— Знаем мы вас! Уж лучше обожду.
Ластов с веселой улыбкой обернулся к посланнице, дожидавшейся еще у дверей ответа.
— Что ж вы не взойдете, Мари? Мы вас не съедим.
— Кто вас знает, Naturfuscher'oB-то? Может, и съедите.
— Не бойтесь, не трону, мне надо сказать вам…
— Ну да, как вечор!..
Девушка, однако, сделала два коротеньких шага комнату.
— Что вам угодно?
— Прежде всего — здравствуйте! Ведь мы с вами еще не здоровались.
Мари Засмеялась.
— Здравствуйте-с.
— Это вы принесли нам альпийских роз?
— Каких альпийских роз?
— Да вон, на столе.
— Н-нет, не я.
— Кто же убирал нашу келью?
— Я.
— Так цветы, должно быть, сами влетели в окошко? Мари опять засмеялась.
— Должно быть! Да если бы и я принесла их, что ж за беда?
— Беды бы тут никакой не было, я почел бы только своим долгом расцеловать вас.
— Вот еще! — надула она губки.
— А вы что думали?
— У вас в России, видно, поцелуи ни по чем.
— А у вас они продаются? Нет, мы русские, на этот счет, как и вообще на всякий счет, народ щедрый, особенно с такими красавицами, как вы. Да ведь и милый же ваш целует вас без разбора, когда придется.
— Какой милый? У меня нет милого.
— Ну вот! А с кем вы шушукались вечор у барьера, против "Hotel des Alpes"?
— То была не я, ей-Богу, не я, мало ли здесь девушек. Я слишком дорожу собою, чтобы позволять себе подобные поступки.
— Да как же? На голове у вас был еще голубой платочек, на шее пунцовый шарф, — продолжал сочинять поэт. — Неправда, что ли?
— Ха, ха! Платка я и в жизнь не ношу, а шарф у меня хоть и есть, да не пунцовый, а оранжевый.
— Пунцовый ли, оранжевый — все одно, в потемках все кошки серы. Не запирайтесь! Я догадываюсь, от кого вы научились скрытничать.
— От кого-с?
— От Лотты в "Вертере". Ведь вы читали "Вертера"? Мари важно кивнула головой:
— Еще бы!
— А ведь она была прехитрая, точно вы, — продолжал Ластов, — любит в душе Вертера, а все удерживается, не выдает себя, в финале только растрогалась.
— Уж эта мне Лотта! — перебила с сердцем молодая швейцарка. — Не понимаю, что хорошего находят в ней мужчины? Всякая другая на ее месте была бы без ума от Вертера, а она — как дерево, как лед.
— Ага, так вы из таких! По-вашему, пример Вертера достоин подражания?
— Я думаю. Таких, как Вертер, нынче и с фонарем не отыщешь.
— Гм, да, и я полагаю, что такой нюни нынче и с фонарем не отыщешь. В сущности ведь он малый даровитый, неглупый, мог бы приносить еще пользу человечеству, а чем занимается? Носится с нелепейшею страстью к чужой жене, и хоть бы пытался подавить это чувство, а то нет! Находит еще какое-то тайное удовольствие в растравлении своих сердечных ран, как доктор, следящий с сладостным трепетом за ходом заразительной болезни, или как нищий, показывающий вам на улице свои отвратительные язвы, чтобы возбудить этим ваше сострадание. "Если не дашь ничего, так хоть похнычь для компании". Нечего сказать, пример достойный подражания.
