13
В чайной было уютно и чисто. Пол, покрашенный охрой, поблескивал, как яичный желток. Стены отливали нежной голубизной: видимо, в известь, когда белили, хорошо добавили синьки. И синяя полоска, аккуратно проведенная вдоль стен, как бы подчеркивала приятную голубизну. На столах белые недорогие скатерти из простынного материала. На стойке у буфета раскрашенные чайники, чашки, блюдца.
Чтобы не сразу тут, при всех, заговорить с Клавдией, Сергей Варфоломеевич остановился на минутку у зеркала и вдруг пожалел об этом. Из зеркала глянул на него совсем не такой человек, каким всегда представлялся самому себе Сергей Варфоломеевич.
Вялое, печальное лицо было у этого человека, под глазами серые мешки, а глаза запавшие, с расширенными зрачками. И волос действительно немного остается. Не узнает его Клавдия. Она курчавым его знала, белокурым и курчавым. "Мой кучерявенький, - называла она его. - Мой кучерявенький барашка". И потом сапоги. Он их раньше носил для молодцеватости. А теперь, когда располнел, ноги выглядят в сапогах слишком тонкими, как у нарисованного детской рукой человечка.
Все это с особой резкостью бросилось в глаза Сергею Варфоломеевичу только сейчас, будто он посмотрелся в зеркало впервые за последние годы.
Недовольный собой, он отошел к столу, за которым уже сидели Перекресов и Григорий Назарович, а Тишков тут же стоял, опираясь обеими руками на палку.
Клавдия Бескудникова в самом деле, должно быть, не узнала своего бывшего возлюбленного или сделала вид, что не узнала. Она принесла огромную сковороду жареной рыбы, залитой яйцами, и, перед каждым поставив тарелку с едой, каждого одинаково ласково попросила:
- Кушайте, пожалуйста.
- А ты-то чего не садишься, Тихон Егорович? - спросил Перекресов.
- Ничего, вы кушайте, я после, дома, поем, - сказал Тишков и посмотрел на голубые ходики. - У меня сию минуту бригадирский час. Вы кушайте, я пойду. Меня бригадиры ждут.
Однако он все не уходил, поглядывая на Клавдию, будто проверял, правильно ли она угощает гостей.
- Хорошая чайная, - огляделся Перекресов.
- Да ничего, для нашего дела пока подходящая, - без излишней скромности согласился Тишков. - Вы вот поглядели бы, в районном центре какая чайная.
- Я поглядел, - невесело улыбнулся Перекресов.
- Позор, просто позор и стыд, - сказал Тишков. - Я теперь если в район еду, свои харчи беру с собой. Там одна столовая и одна чайная, а покушать непьяному человеку негде. Грязь ужасная...
Сергей Варфоломеевич прожевал рыбу, утерся бумажной салфеткой и посмотрел на Тишкова.
- Вам, конечно, хорошо говорить. Какой контингент здесь и какой контингент там! Здесь же, в вашей чайной, может быть, от силы пятьдесят человек в день перебывает. А там кто с поезда сойдет или с телеги слезет, сразу направляется в чайную или столовую. Разве можно сохранить чистоту?
- Можно! - почти крикнул Тишков. - Еще как можно! Но для это нужно любить человека, заботиться о нем. Надо сначала завести чистоту, а потом ее сохранять. Надо, одним словом, любить народ, уважать. А вы его не уважаете, не любите. Вы только себя любите, на своем посту...
Это была уже грубость. Никто еще так грубо не поучал Сергея Варфоломеевича.
Даже когда его критиковали на бюро райкома или на сессиях, грубостей таких никто не допускал.
Сергей Варфоломеевич искоса взглянул на Клавдию, стоявшую за буфетной стойкой. Похоже было, что она смеялась. Теперь-то уж, наверно, Клавдия узнала его. И ему бы надо было сейчас напрячь все силы своего ума, все способности, чтобы достойно ответить этому зазнавшемуся Тишкову.
Не перед Перекресовым, а именно перед Клавдией было стыдно Сергею Варфоломеевичу. Но он, обыскав свою память, не мог найти ни одной готовой фразы, которая сейчас бы пригодилась ему. И сказал только:
- Давно ли вы здесь, а уже учите людей! А я не первый год нахожусь...
- Вот это и прискорбно, - перебил его Тишков. - Вот это и прискорбно, что вы не первый год и давно привыкли закрывать глаза на ненормальности. К покойной жизни привыкли. Над нами, мол, не каплет. А я вот недавно прочитал, что, если человек все время будет находиться в покое, у него и мускулы повянут, и тело раскиснет. А если его кормить одной манной кашей, у него и зубы выпадут...
"При чем тут манная каша? - подумал Сергей Варфоломеевич. - Глупость какую-то говорит". Но возразить Тишкову не смог. Не смог найти подходящих слов.
Тишков этот, показавшийся ему в первые часы нынешней встречи просто словоохотливым пожилым мужичонком, потом словно вырастал на его глазах, словно приобретал постепенно какие-то особые права на него, словно не Сергей Варфоломеевич председатель райисполкома, а Тишков. Или даже Тишков старше по должности. Но надо бы все-таки Сергею Варфоломеевичу что-то такое ответить ему.
Сергей Варфоломеевич собирается с мыслями. А Тишков говорит уже спокойным и даже добрым голосом:
- Ты, Клавдия Ивановна, попотчуй гостей чайком. А я пойду. Люди ждут. Вы, товарищи, потом приходите прямо в правление.
За столом, когда уходит Тишков, наступает неловкая тишина.
Если б Перекресов принялся сейчас упрекать или даже ругать Сергея Варфоломеевича, ему, Сергею Варфоломеевичу, стало бы, пожалуй, легче. Хоть разрядилась бы эта гнетущая тишина. Но Перекресов молча доедает рыбу, бережно вилкой обнажая ее скелет, потом придвигает к себе чашку с чаем и, отхлебнув, спрашивает Клавдию, давно ли она здесь живет.
- С самого почти что детства, - отвечает Клавдия, красиво щурясь и кокетливо заправляя под косынку волосы. Щеки ее заливает молодой румянец. - Ненадолго уезжала, потом опять вернулась: родные, как ни говорите, места, своя избушка...
А Сергей Варфоломеевич не может почему-то оторвать от тарелки глаза и посмотреть на Клавдию.
И почему это, в самом деле, так странно получается? Перекресова он сейчас почти не боится, хотя Перекресов может прямо и быстро повлиять на его судьбу - и, наверно, повлияет, - а вот Тишков и даже Клавдия чем-то словно пугают его, особенно Тишков. Будто с сегодняшнего дня Тишков в самом деле взял какую-то власть над ним, над Сергеем Варфоломеевичем. И Клавдия, может быть, тоже это понимает.
А ведь ничего особенного сейчас не произошло. Тишков только упрекнул его за грязь в районной чайной. Подумаешь, какое важное дело! Ни одного председателя исполкома еще не снимали за такие дела, даже выговоров не объявляли.
И все-таки Сергей Варфоломеевич чувствует себя не свободным. Чай обжигает ему губы. Он дует в чашку. Потом медленно выливает из нее на блюдце и, приподняв блюдце на растопыренной ладони, пьет мелкими глотками.
А Перекресов беседует с Клавдией и внимательно слушает ее, хотя она теперь рассказывает какие-то байки про своего брата Федора.
Сергей Варфоломеевич уже не первый раз сегодня удивляется, что такой большой работник, как Перекресов, только и делает, что внимательно, не перебивая, выслушивает каждого. Хотя мало ли что могут наговорить!
Сергею Варфоломеевичу и в голову не придет, что умение терпеливо и с интересом слушать людей, может быть, и есть одно из самых драгоценных качеств человека, взявшегося руководить людьми. И надо уметь не только слушать, но и вызывать на разговор, располагать к себе людей.
- ...Женихи? Какие уж для меня теперь женихи? - улыбается Клавдия, отвечая на вопрос Перекресова. - Я в этом деле почти что разочарованная. А сама вся сияет здоровьем, и силой, и еще не растраченной молодостью. Это как в песне у нас поется: "Отшумел камыш, отгремел и гром..."
"Значит, она не замужем, - устанавливает Сергей Варфоломеевич, допив чай. - Очень сильно она меня когда-то любила. Значит, правда, что любила, не обманывала. Из-за меня, наверно, и не вышла замуж. Наверно, из-за меня не вышла. Но неужели ж она теперь меня не узнает или не хочет узнать? Хотя, может, она даже и не слыхала, что я тут был председателем райисполкома".
Подумав про себя внезапно в прошедшем времени - "был", - Сергей Варфоломеевич отодвинул пустую чашку с блюдцем. Но Клавдия, должно быть, не заметила этого, не предложила ему еще чаю, как предлагала только что Перекресову и Григорию Назаровичу.
Она теперь рассказывала с увлечением, как Тишков следит за чистотой в чайной и вообще во всем добивается культурности. Он говорит, что, если у них дела в колхозе пойдут хорошо, они года через два отстроят и свой клуб. Надо, говорит он, приучать людей к чистоте и красоте жизни, чтобы они сами себя уважали и видели, что у них намечается впереди.
- А брат мой был просто так - пустельга, - вздыхает Клавдия. - Хотя, может, и нехорошо этак вспоминать про брата. Но он вот именно не видел, какая может получиться жизнь. Уехал, живет сейчас в Утарове, работает где-то заведующим палаткой на базаре. Из председателей-то колхоза на базар. И все из гордости: живу, мол, в Утарове. А радость-то какая? Лучше бы здесь остался под руководством Тишкова. Тишков его оставлял звеньевым, а он обиделся. Это уж я многих замечаю таких, что все стремятся в начальники, а в начальники они не годятся. Только портят жизнь людям из-за своего самолюбия.
