На Жоржа эта атмосфера производила какое-то чарующее действие. Особенно поражал его приезжий молодой адъютант своими манерами, молодцеватой осанкой, изяществом форм, движений, слов… Он уже подражал ему, глядел ему в глаза с верой неофита* и ревновал к нему Каролину. Сидя поодаль от чайного стола, Жорж слушал, как адъютант перекидывался bons-mots[8] с одной молоденькой женщиной, и в то же время ревниво следил за Каролиной. Он увлекся адъютантом, обвел глазами и не нашел гувернантки. Он незаметно встал и пошел в глубь сада… В темноте мелькнуло у самой решетки белое платье…
— Это вы, Каролина?
— Я. Что тебе, Жорж?
— Что вы здесь делаете?
— Ничего… Видишь, смотрю на улицу. Надоело там.
Он стал около. От дома доносился веселый говор и смех. По улице, мерно ступая и звякая цепями, возвращались с работы на блокшивы арестанты. Они прошли, цепи звякнули тише, совсем тихо, и все смолкло. Только в ночной тиши раздавались от бухты протяжные оклики часовых: «слу-шай!» и вслед затем такой же ответ: «слу-шай!..»
— А пора тебе спать, Жорж… скоро десять часов! — заметила, вытирая слезы, Каролина.
— Вы о чем это, Каролина, плакали? О чем — говорите?
— Так, Жорж… Ну, пора!
— Нет еще… Вы скажите, о чем!
— Ну, скажу… скажу… Пойдем…
— А ты придешь за мной? — шепнул мальчик.
Она закрыла ему рот влажной рукой и приказала молчать.
— Придешь?
— Будешь умницей, приду! — рассмеялась Каролина.
— И с адъютантом без меня не будете говорить?
— Опять… тоже ревновать?.. — подсмеялась Каролина.
— Не смейтесь, лучше не смейтесь, смотрите! — пригрозил Жорж.
— Так я тебя и боюсь!
— Конечно, боитесь! — уверенно отвечал Жорж и пошел вместе с Каролиной к гостям.
— Приходи же скорей! — шепнул он после прощания с родителями и гостями. — Да расскажи, о чем ты плакала! — тоном капризного тирана прибавил Жорж, уходя спать.
А в саду еще долго раздавался смех и уверенный говор, что «мы их шапками закидаем».
IV
Через несколько дней у генерала был большой обед. Приехало много генералов, адмиралов и других офицеров. Жоржа одели в новую бархатную черную курточку и приказали хорошенько повторить стихотворение «Бородино». Обедали с музыкой, пили много. Жорж обращал особенное внимание на самого почетного гостя, высокого, худощавого генерала, с умным лицом и коротко остриженными волосами. Он мало ел, саркастически улыбался, и, когда говорил тихим голосом, все слушали. Жорж заметил, что «старика» все побаивались, а генерал особенно почтительно ухаживал за ним. Когда после обеда вышли на балкон, генерал взял Жоржа за руку и представил старику.
Старик ласково улыбнулся, потрепал Жоржа по щеке сухими, длинными пальцами и промолвил:
— Молодец… учится?
— Как же, ваша светлость! — отвечал отец.
— Бойкий мальчик! — заметил другой генерал.
Жорж стоял среди балкона и не знал, что ему делать. «Старик» щурил глаза, прихлебывая из чашки кофе, и, казалось, не расположен был беседовать с Жоржем. Однако, видя неловкое положение мальчика и какое-то напряженное ожидание в лице генерала, проговорил:
— Молодец… молодец. В военную?
— Непременно, князь. Я буду военным! — с гордостью отвечал Жорж.
— Он и стихи более военные любит, ваша светлость! — подхватил отец. — Если позволите, мальчик почтет за честь…
Старик любезно кивнул головой и — Жоржу показалось — поморщился. Но делать было нечего. Отец уже кивал головой, и Жорж, откашлявшись, начал молодецким тоном:
Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Когда он кончил, старик снова потрепал его по щеке, снова назвал «молодцом», и Жорж ушел с балкона, провожаемый общим одобрением гостей, чувствуя себя несравненно выше и лучше оттого, что его похвалил сам «старик». Жорж заметил, что отец его, прослезившись от умиления, взглянул на мальчика так, как будто он свершил какой-нибудь подвиг. Жорж серьезно почувствовал себя героем, а в глазах матери, сестер и Каролины он и в самом деле приобрел нечто героическое оттого, что читал «Бородино» перед самим «стариком».
Однако ночные посещения каролининой комнаты не остались бесследны для здоровья Жоржа. Он бледнел, худел и наконец как-то вечером почувствовал такую боль и ломоту во всем теле, что его уложили в постель. Через три дня он был в нервной горячке. Он метался, кричал и бредил женщинами. Каролина в испуге, чтобы мальчик не проговорился в бреду, сама ухаживала за ним.
Когда кризис прошел и мальчик стал поправляться, Каролины уже не было в доме. Мать бранила ее пред Жоржем, называя гадкой. Жорж покраснел и не сказал ни слова.
Военная гроза надвигалась все ближе и ближе*. По улицам возили пушки, двигались солдаты, матросы. Лица всех сделались серьезнее, сосредоточеннее, тише. Уже не слышно было, что «шапками закидаем»; готовились к чему-то нешуточному; генерал, как говорила прислуга, «осел». С солдатами стал мягче, точно подделывался к ним. Семья генерала торопилась уезжать, а Жоржа собирались отправить в Петербург, в казенное заведение. Жорж от души радовался. Он уже забыл о Каролине и перед отъездом в Петербург так назойливо приставал к толстогрудой жене кучера, поймав ее в саду, что та, вырвавшись наконец, дала ему звонкую пощечину, прибавив крепкое словцо, при веселом хохоте работавших в саду арестантов.
Жорж бросился было за ней, но жена кучера показала ему такой здоровый кулак, что Жорж зарыдал в бессильной злости и поклялся, когда будет офицером, отпороть эту «мерзавку».
Он так и сказал «отпороть», не ожидая, что к тому времени Пелагея уж будет «временнообязанная».
V
— Повернись-ка?! Молодцом, молодцом, брат! Привык? Потасовку задали, а? — весело говорил старый дядя сенатор, подняв на свой большой, плешивый лоб золотые очки и добродушно посмеиваясь, когда Жорж вечером в первую же субботу явился из заведения в отпуск, в новом шитом мундирчике.
— Отцу писал, молодец?
— Писал, дяденька!
— Хорошо… хорошо… Есть хочешь?..
— Благодарю, дяденька. Не хочется.
— Ну, как хочешь. Когда я был кадетом*, я всегда хотел есть!.. Ладно, ладно. Ступай теперь к тетке, ступай, дружок! — заметил старый сенатор. Он ласково потрепал Жоржа по щеке и, опустив со лба очки, продолжал свои занятия за большой военной картой.
Жорж вышел из большого дядиного кабинета, прошел большую залу и остановился на пороге гостиной, слабо освещенной матовым светом лампы.
За большим круглым столом, на диване, сидела за работой красивая, пышная брюнетка лет тридцати, в изящном сером шелковом платье. Она подняла глаза и приветливо улыбнулась. Жорж быстро прошел по ковру в поцеловал протянутую ему выхоленную белую руку, сияющую кольцами, с розовыми, красиво отточенными ногтями.
— Здравствуй, Жорж. Ну что, мы привыкли?
— Ничего, тетенька, привык! — несколько робея говорил Жорж, повертывая во все стороны свою каску.
— Не называй меня тетенькой, Жорж, а просто: ma tante. Да что ты вертишь все свою каску? Вертеть не надо, мой милый! Ты не сердись, а я возьму тебя в руки и из такого красавца, как ты, сделаю образцового молодого человека. Хочешь? — говорила тетка, строго улыбаясь своими большими синими глазами.
— Хочу, ma tante…
— И прекрасно… А теперь покажите нам свои лапки?
Жорж, конфузясь, протянул свои руки.
— Руки у нас прелестные, но ими надо, мой милый, заниматься. Во-первых, мыть их чаще, а во-вторых, чистить ногти. Нельзя же, дружок, ходить с грязными руками… ты не мужик! Ступай ко мне в комнату, вымой их и потом приходи.
Жорж, краснея от стыда и досады, пошел в теткину комнату, вымыл руки, подстриг ногти, тщательно вычистив их, и, вернувшись в гостиную, показал свои чистые руки.
— Теперь наши прелестные лапки в порядке. Разве вихор твой кудрявый поправить? — Она осторожно пригладила вихор. — Вот мы и молодцами! Теперь садись и рассказывай, как ты провел свою первую неделю.
Воспоминание об этой неделе с утра терзало Жоржа. Это была ужасная неделя. Его там два раза побили, подняли на смех, дразнили «крымским баранчиком», и когда он попробовал драться, то ему задали такую встрепку, что, при воспоминании о ней, Жоржа охватило чувство злобы и горя.
Он начал было рассказ, но вдруг судорога сдавила горло и слезы подступили к глазам. Несмотря на сильное его желание не разреветься перед блестящей тетенькой, в этой изящной гостиной, он не мог удержать слез и быстро утирал их платком, стараясь заглушить судорожные всхлипывания.
— Что с тобой? Что ты, милый мальчик? — мягким, но безучастным голосом спросила тетка, подымая от вышивания глаза на Жоржа. — Подойди ко мне!
