Тарас отступил на несколько шагов, снял с плеча ружье, прицелился… выстрел грянул…
Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почувствовавший смертельное железо, повис он головою и повалился на траву, не сказавши ни одного слова.
Остановился сыноубийца и думал: предать ли тело изменника на расхищение и поругание, чтобы хищные птицы растрепали его и сыромахи-волки расшарпали и разнесли его желтые кости, или честно погребсти в земле.
В это время подъехал Остап.
– Батько! – сказал он.
Тарас не слышал.
– Батько, это ты убил его?
– Я, сынку!
Лицо Остапа выразило какой-то безмолвный упрек. Он бросился обнимать своего товариша и спутника, с которым двадцать лет росли вместе, жили пополам.
– Полно, сынку, довольно! Понесем мертвое тело, похороним! – сказал Тарас, который в то время сжал в груди своей подступавшее едкое чувство.
Они взяли тело и понесли на плечах в обгорелый лес, стоявший в тылу задорожских войск, и вырыли саблями и копьями яму.
Тарас оставил копье и взглянул на труп сына. Он был и мертвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и непобедимого для жен очарования, еще сохраняло в себе следы их; черные брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты.
– Чем бы не козак был? – сказал Тарас, – и станом высокий, и чернобровый, и лицо как у дворянина, и рука была крепка в бою – пропал! пропал без славы!..
Труп опустили, засыпали землею, и чрез минуту уже Тарас размахивал саблею в рядах неприятельских как ни в чем не бывало. Разница в том только, что он бился с бо́льшим исступлением, сгорая желанием отмстить смерть сына. Прибывший в то время его собственный полк, под начальством Товкача, доставил ему значительный перевес. Он наконец узнал, кто был виною отступничества его сына, и положил во что бы ни стало взять город. И он бы исполнил это. Свирепый, он бы протек как смерть по его улицам. Он бы вытащил ее своею железною рукою, ее, обворожительную, нежную, блистающую; свирепо повлек бы ее, схвативши за длинные, обольстительные волосы, и его кривая сабля сверкнула бы у ее голубиного горла… Но одно непредвиденное происшествие остановило его на пути непримиримой мести.
VI
В запорожское войско пришло известие, что Сеча взята, разорена татарами и бо́льшая часть остававшихся запорожцев забрана в плен вместе с несколькими пушками. В подобных случаях обыкновенно козаки старались, не теряя времени, настигнуть хищников на возвратной их дороге и перехватить добычу, потому что тремя неделями позже уже этого сделать было невозможно и пленные козаки могли вдруг очутиться на рынках Великой Азии. Кошевой положил, и мнение его подкрепили прочие чины, идти на помощь немедленно, рассуждая, что уже довольно они отмстили за измену полякам и смерть гетманов и что опустошенные поля будут помнить, как гостили на них запорожцы. На это изъявил согласие и Бульба, хотя ему чрезвычайно хотелось взять город. Уже он отправился, чтобы отдать приказ вьючить коней и мазать телеги, как вдруг остановился и сказал:
– Я хотел спросить еще об одном у тебя, атаман! Ведь, кажется, в неприятельском войске есть наших человек тридцать в плену?
– Я посылал просить размена – не соглашаются.
– Так мы, стало быть, их и оставим так?
– Что ж делать.
– Как! чтобы они опять замучили их?
– А что ж делать! – отвечал кошевой, – ведь помочь нельзя; хоть и останемся, то не одолеем, а между тем и свое прогуляем: татарва не станет ожидать нас.
– Так, стало быть, пусть еретичное поганство как хочет, так и ругается над христианскою верою?
Кошевой пожал плечами.
– А мне кажется, атаман, так не бывать этому.
– А отчего ж бы не бывать?
– Да так: я уже знаю.
– Ова, как важно! – сказал кошевой, прижавши пальцем золу в своей люльке.
– Слышали ли вы, панове, что кошевой хочет сделать? – сказал Бульба, выходя от кошевого и обращаясь к запорожцам. – Он хочет, чтобы мы теперь же отправились на Сечу, а товарищей, тех, что попались в плен неприятелю, так бы и оставили, чтобы их замучило поганое еретичество. Что вы скажете на это?
– Не послушаем мы кошевого! – сказала в один голос часть запорожцев, отделилась и стала на стороне. Их было около тысячи человек.
Кошевой вышел. Он уже слышал волнение, которое произвел неугомонный Бульба.
– Чего вы хотите? Из чего подняли вы такой гвалт? – закричал он грозно.
– Мы не хотим идти на Сечу! Мы остаемся здесь! – кричала толпа.
– Что вы? сдурели? Я вас, чертовы дети, перевяжу всех!
– Какую он может иметь власть? – сказал Тарас, обращаясь к запорожцам. – Мы – вольные козаки!
– А что ж? мы вольные козаки! – говорили запорожцы.
– Дам я вам вольных! Вы где вольные? – на Сече. Вот там вы вольные! Там вы можете снять с меня достоинство, связать меня, и убить, и все, что хотите; а тут вы ни слова. Знаете ли вы, что такое военное право? А ты что тут заводишь бунт? – сказал он, обращаясь к Бульбе.
– Нет, я не бунт чиню, а исполняю долг христианский! – хладнокровно отвечал Тарас. – Я стою за права наши, ибо мы должны защищать христианскую кровь.
– Я тебя, старый черт, присмыкну к обозу.
– А ну, попробуй!
– Слушайте, пане-браты! – сказал кошевой, несколько смягчивши речь. – За что же вы оставляете тех своих товарищей, которых на Сече забрала татарва в полон? Или вы думаете, что татары поступят лучше, чем ляхи?
– То татарва, а то ляхи – другое дело, – отвечал Бульба. – Еще у бусурмена есть совесть и страх Божий, а у католичества и не было и не будет. Постойте, хлопцы, и я скажу. Что, если бы вы попалися в плен да начали бы с вас живых драть кожу или жарить на сковородах? Что бы вы тогда сказали? А из ваших земляков, из товарищей, из тех, что должны до последней крови защищать, – из тех товарищей ни один бы не захотел подать руку помощи, – что бы вы тогда сказали?
– А что бы сказали? – произнесли некоторые. – Сказали бы: вы помои, а не запорожцы! – Заметно было, что слова Тараса сильно потрясли их.
– Стойте, хлопьята, и я скажу! – кричал атаман. – Ну, скажите, панове-браты, куда ваш ум делся? Посудите сами, где вам управиться с такими неприятелями? Их больше десяти тысяч, а вас, может быть, две. Ведь пропадете все на месте!
– Пропадать так пропадать! – сказал Бульба.
– Оставайтеся же тут, если уже так захотели своей погибели! А те, которые разумнее вас, гайда в дорогу!
– Вы делайте свое, а мы будем делать свое! – сказал Бульба.
Обе стороны неподвижно стали одна против другой и минуту сохраняли мертвое молчание.
Наконец стоявшие в первых рядах поседевшие запорожцы, утупив глаза в землю, начали говорить:
– Оно, конечно, если рассудить по справедливости, то и вы исполняете честь лыцарскую, и мы поступаем по лыцарскому обычаю. На то и живет человек, чтобы защищать веру и обычай. Притом жизнь такое дело, что если о ней сожалеть, то уже не знаем, о чем не жалеть. Скоро будем жалеть, что бросили жен своих. Нужно же попробовать, что такое смерть. Ведь пробовали всякие невзгоды в жизни. В том и другом случае мы не должны питать друг против друга никакой неприязни. Мы все запорожцы, все из одного гнезда, всех нас вспоила Сечь, все мы братья родные… Спрашиваем каждого: не имеет ли против нас какого неудовольствия?
– Никакого! всегда были довольны! – закричали все в один голос.
– Ну, так пусть же на расставанье, – что будет впредь, то Бог один знает: может быть, ни один из нас уже не увидит дружка дружку, – так поцелуемся все.
И две тысячи войска перецеловались с двумя тысячами. Кошевой обнял Тараса.
– Ну, прощайте же, паны-браты, молодцы! Дай же, Боже, чтобы все было так, как Богу угодно! Если мы положим головы, то вы расскажете про нас, что такие-то гуляки недаром жили. Если же вы поляжете и примете честную смерть, то мы поведаем, чтобы знала вся Украйна, да и другие земли, что были такие молодцы, которые и веру Христову знали оборонять, да и товарищество уважали. Прощайте! пусть благословение Божие будет и с вами и с нами!
Обе половины войска соединились вместе, чтобы не дать узнать неприятелю о своем разделении, и отступили к обгорелому монастырю, у подошвы которого был глубокий яр. Удалявшаяся половина с кошевым атаманом опустилась по скату горы и яром, невидимая неприятелем, пробиралась в тишине и молчании. Стоявший на высоте отряд польского войска не мог не заметить некоторого движения в войсках запорожских и уже решился было в тот же час сделать нападение, но французский артиллерист и инженер, служивший в польских войсках, большой знаток военного дела, остановил их, сказавши:
– Нет, нет, господа! это не то, что вы думаете: это больше ничего, как самая дьявольская засада. О, этот народ, запороги, – сказал он, положивши палец на свой ястребиный нос, причем голос его, дотоле хриплый, пискнул дискантом, – этот народ, запороги, хитер, как сам черт или как капитан-дьявол!
