Вильгельм слышал уже про этот веселый салон и про красивую хозяйку. Салон оказался небольшой уютной гостиной; за круглым столом, заваленным книгами, тетрадями и листами, в матовом свете лампы сидели собеседники. Кюхля сразу заметил большое лицо Крылова с нависшими бровями, такое неподвижное, будто он отроду слова не вымолвил; здесь же сидел и Греч, в своих роговых очках имевший вид не то канцеляриста, не то профессора; маленький человек с розовым лицом и маслеными глазками - Владимир Панаев, идиллий которого терпеть не мог Кюхля; одноглазый Гнедич и белобрысый, с широким веснушчатым лицом, баснописец Измайлов. На Кюхлю и Дельвига они обратили мало внимания. Вообще в гостиной была простота отношений: входили, уходили, кто с кем хотел, тот с тем и разговаривал. Да и обстановка была простая, и мало ее было - для свободы движения. Кюхля сразу почувствовал себя легко, весело и спокойно. Дельвиг подвел его к хозяйке. Софи сидела на большом диване, рядом с ней человек пять литераторов, которые за ней безбожно ухаживали. Ей было всего лет двадцать, она была очень хороша ямки на щеках, небольшие темные глаза с косым разрезом - китайские - и родинка над верхней губой. Она говорила быстро, весело и много смеялась. На Кюхлю она сразу же произвела необыкновенное впечатление. Он не заметил, как наступил на лапу большого пса, который сидел в ногах у Софи. Пес зарычал, оскалил зубы и бросился на Вильгельма. Услышав его рычание, из другого угла комнаты бросилась на Вильгельма вторая собака. Произошла суматоха.
- Гектор, Мальвина! - кричали кругом.
Софи от смеха не могла выговорить ни слова. Наконец она кое-как извинилась перед Кюхлей. Дельвиг сел подле хозяйки, он, видимо, был своим человеком. Сел он очень близко к Софи и, как Вильгельм заметил, прижался к ней довольно нескромно. Вильгельму это показалось немного странно, но Софи, по-видимому, считала это совершенно натуральным. К большому своему неудовольствию, Кюхля увидел Олосиньку Илличевского, который в это время входил в гостиную и которого хозяйка встретила радостно. Алексей Дамианович за три года успел приобрести вид человека основательного, отращивал брюшко, и лицо его уже было зеленовато-бледное, как по большей части у всех петербургских чиновников.
Софи затормошила Кюхлю певучими быстрыми вопросами, на которые он отвечал принужденно и робко.
К концу вечера Кюхля сидел унылый, мало говорил и мрачно смотрел на Дельвига и Илличевского, весьма нескромно ухаживавших за Софи. На остальных он совсем не обращал внимания и забыл даже заинтересоваться Крыловым. Уходил он вместе с Измайловым. Дельвиг и Илличевский засиделись. Толстый и неуклюжий Измайлов в синем долгополом сюртуке рядом с высоким и тонким Кюхлей в черном фраке, удаляющиеся рядком из гостиной, были забавны. Софи засмеялась им вслед. Кюхля услышал этот смех и болезненно поморщился. Измайлов взглянул на него сквозь серебряные очки и лукаво подмигнул.
В сенях они наткнулись на странную картину: двое слуг не впускали в гостиную мертвецки пьяного человека. Одежда пьяного была в беспорядке: галстук развязан, ворот рубахи расстегнут и залит вином. Пьяный посмотрел на Измайлова и Вильгельма мутными глазами.
- А, щелкоперы, - сказал он, - насиделись?
И потом, как бы сообразив что-то, забормотал вдруг учтиво:
- Милости прошу, милости прошу.
Вильгельм разинул рот, но Измайлов увлек его на улицу.
- Софьи Дмитриевны супруг, - сказал он, улыбаясь. - Она его в черном теле держит, вот он и попивает, бедняга,
Вильгельм пожал плечами. Все в этом доме было необычайно.
Он провел бессонную ночь, а назавтра послал Софи цветы. На третий день он к ней поехал. Софи сидела одна. Кюхлю она тотчас приняла, пошла ему навстречу, взяла за руку и усадила рядом с собой на диван. Потом сбоку на него посмотрела:
- Вильгельм Карлович, я вам рада. Вильгельм сидел не шевелясь.
- Отчего вы так всех дичитесь? Говорят, вы нелюдим и мизантроп ужасный? Альсест?
- О нет, - пробормотал Кюхля.
- Про вас говорят тысячу ужасных вещей - вы дуэлист, вы опасный человек. Право, вы, кажется, страшный человек.
Кюхля смотрел в ее темные глаза и молчал, потом он взял ее руку и поцеловал.
Софи быстро на него посмотрела, улыбнулась, поднялась и потащила к столу. Там она развернула альбом и сказала:
- Читайте и пишите, Вильгельм Карлович, а я на вас буду смотреть.
Не сознавая, что он делает, Вильгельм вдруг обнял ее.
- О, - сказала удивленно Софи, - но вы, кажется, совсем не такой мизантроп, как мне говорили.
Она рассмеялась, и рука Вильгельма упала.
- Вы меня заставляете испытывать страдания... - бормотал Вильгельм.
- Мне о вас Дельвиг намедни, - быстро меняя разговор, сказала Софи, целый вечер рассказывал.
- Что же он обо мне говорил?
- Он говорил, что вы человек необыкновенный. Что вы будете когда-нибудь знамениты... и несчастливы, - добавила Софи потише.
- Не знаю, буду ли я знаменит, - сказал Вильгельм угрюмо, - но я уже сейчас несчастлив.
- Пишите же, Вильгельм Карлович, в альбом: вы несчастливы, а в будущем знамениты - это для альбома очень интересно.
Вильгельм с досадой начал перелистывать альбом. На первой странице аккуратным почерком Греча было написано:
IV. СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
НОВЫЕ КНИГИ
1818
София Дмитриевна Пономарева, комической, но и чувствительной роман с маленьким прибавлением. Санкт-Петербург, с малую осьмушку, в типографии мадам Блюмер, 19 страниц.
(Начав читать сию книжку, я потерял было терпение: мысли автора разбегаются во все стороны, одно чувство сменяет другое, слова сыплются, как снежинки в ноябре месяце; но все это так мило и любезно, что невольно увлекаешься вперед; прочитаешь книжку и скажешь: какое приятное издание! Жаль только, что в нем остались некоторые типографские ошибки!)
- Как? - спросил с негодованием Вильгельм. - А разве он читал эту книгу? И что за "прибавление"?
- Дорогой мизантроп, - сказала Софи, покраснев, - вы становитесь, кажется, дерзки. У вас вовсе нет терпения.
- Остроумие Николая Ивановича канцелярское, - пробормотал Вильгельм.
На второй странице угловатым старинным почерком было написано:
Чем прекраснее цветочек,
Тем скорее вянет он.
Ах, на час, на мал часочек
Нежный Сильф в него влюблен.
Как увянет,
Он престанет
В нем искать утехов трон!
Под этим стихотворением, игривым и неуклюжим, как пляшущий медведь, стояло имя одного знаменитого ученого.
Вдруг в глазах Кюхли потемнело. Пиитический кондитер, Владимир Панаев, написал Софи нескромные стишки:
Блажен, кто на тебя взирать украдкой смеет;
Трикрат блаженнее, кто говорит с тобой;
Тот полубог прямой,
Кто выманить, сорвать твой поцелуй сумеет.
Но тот завиднейшей судьбой,
Но тот бессмертьем насладится,
Чьей смелою рукой твой пояс отрешится!
- А вы зачем этого куафера к себе в альбом впустили? - спросил грубо Вильгельм и побледнел.
- Альбом открыт для всех, - сказала Софи, но посмотрела в сторону.
И вот наконец парадный почерк самого Олосиньки Илличевского:
При виде вас, нахмуря лица, Все шепчут жалобы одни: Женатые - зачем не холосты они, А неженатые - зачем вы не девица.
Кюхля захлопнул альбом.
Тогда Софи своими белыми пальцами разогнула его упрямо посередине и сказала настойчиво:
- Пишите.
Вильгельм посмотрел на нее и решился.
Он сел и написал:
I was well, would be better, took physic and died 1.
1 Я чувствовал себя хорошо, мог бы чувствовать себя еще лучше, принял лекарство и умер (англ.).
Потом встал, шагнул к Софи и обнял ее.
V
Почва уходила из-под ног Вильгельма. Часто ночью он вскакивал, садился на постели и смотрел, выкатив пустые глаза, на спящий как бы в гробу Петербург. Хладная рука сжимала его сердце и медленно - палец за пальцем высвобождала.
То была Софи? Или просто хандра гнала его от уроков, от тетки Брейткопф, от журналов?
Он не знал. Да и все кругом начинало колебаться. Подземные толчки потрясали жизнь, и Вильгельм их болезненно ощущал.
Каждый день эти толчки раздавались во всей Европе, во всем мире.
В 1819 году блеснул кинжал студента Занда, и кинжал этот поразил не одного шпиона Коцебу, вся Европа знала, что Зандов удар падает на Александра и Меттерниха: Коцебу был русским шпионом, которому Александр, с благословения Священного союза, отдал под наблюдение немецкие университеты, единственное место, где еще отсиживались немцы от Меттерниха, в длинных руках которого плясал, как картонный паяц, русский царь.
Вслед за кинжалом Занда засверкал стилет Лувеля: в феврале был убит герцог Беррийский. Волновало не только то, что убит герцог, поражала самая картина убийства; в гостиных передавали подробности: весь французский двор был в опере; при выходе один человек властно растолкал толпу, спокойно взял герцога за ворот и вонзил ему в грудь стилет, на конце изогнутый. Его схватили. Это был Лувель. На допросе он заявил надменно, что стремится истребить все племя Бурбонское.
