в разводе: тут он никого не копировал. Он не являлся членом сатанинского культа; большинство его друзей тоже не ходили в церковь, так что безбожие вряд ли могло стать темой, от которой стоило бы отталкиваться. Его не доставали: у него были малоприятные дружки, и ровесники изо всех сил старались его не трогать; так что номер с «бедным преследуемым неудачником» и всем этим «мы должны сделать что-нибудь, чтобы прекратить школьную травлю», тоже бы не прошел. В отличие от столь презираемых им психически неуравновешенных убийц, которые передавали одноклассникам злобные записки и делали экстравагантные заявления доверенным лицам, он держал рот на замке; он не создавал веб-сайтов об убийствах и не писал сочинений о том, как взорвать школу, так что даже самый творчески одаренный комментатор оказался бы в трудном положении, если бы захотел превратить сатиру о внедорожниках в один из безошибочных «тревожных сигналов», которые сейчас должны были бы заставить бдительных родителей и учителей звонить на анонимные горячие линии. Но самое главное заключалось в том, что, если он исполнит свой трюк, пользуясь исключительно обычным арбалетом, его мать и ее тупоголовые друзья-либералы не смогут продемонстрировать арбалет Конгрессу в качестве очередного плаката в поддержку контроля над оружием. Короче говоря, его выбор оружия должен был в полной мере гарантировать, что
тот четверг не будет подразумевать абсолютно ничего.
Когда 8 апреля 1999 года я встала, как обычно, в 6.30, у меня еще не было необходимости писать этот день недели курсивом. Я выбрала блузку, которую редко надевала; когда я застегивала ее перед зеркалом, ты наклонился ко мне и сказал, что хоть я, возможно, и не захочу этого признавать, но я хорошо выгляжу в розовом, и поцеловал меня в висок. В те дни малейшее проявление доброты с твоей стороны очень много для меня значило, и я покраснела от удовольствия. Я снова понадеялась на то, что ты изменишь свое решение по поводу развода, хотя мне не хотелось спрашивать тебя об этом напрямую, чтобы не разрушить свои иллюзии. Я сварила кофе, потом подняла Селию и помогла ей промыть и установить на место протез. У нее все еще была проблема с выделениями из глазницы, так что удаление желтой корки с протеза, с ее ресниц и из слезного протока могло занять добрых десять минут. Хотя поразительным образом ко многому можно привыкнуть, я до сих пор чувствовала облегчение, когда ее стеклянный глаз возвращался на место, восстанавливая ее прозрачно-голубой взгляд.
Не считая того, что мне не пришлось трижды будить Кевина, чтобы он встал, утро началось совершенно обычным образом. Как всегда, я поразилась твоему аппетиту, который в последнее время восстановился: наверное, ты был одним из последних белых англо-саксонских протестантов в Америке, который до сих пор на завтрак съедал два яйца, бекон, сосиску и поджаренный хлеб. Я никогда не могла осилить что-то более серьезное, чем кофе, но я любила шипение копченой свинины, аромат поджаривающегося хлеба и общую атмосферу удовольствия от предстоящего дня, которую создавал этот ритуал. Чистая энергия, с которой ты готовил свой пир, должно быть, очищала твои сосуды от его последствий.
– Вы только поглядите на него! – воскликнула я, когда появился Кевин. Я аккуратно поджаривала французский тост для Селии, следя за тем, чтобы на нем не осталось непрожаренных кусочков яйца, которые могли показаться ей склизкими. – Что случилось? Вся твоя одежда размера XS в стирке?
– Бывают дни, когда ты просыпаешься, – сказал он, заправляя свою пышную фехтовальную рубашку в те же струящиеся вискозные брюки, которые он надевал в «Хадсон-Хаус», – с пониманием торжественности момента.
Совершенно не таясь, он уложил пять велосипедных замков в свой рюкзак. Я предположила, что он нашел в школе желающих их купить.
– Кевин выглядит настоящим красавцем, – робко сказала Селия.
– Точно, твой брат будет разбивать сердца, – сказала я. И ведь так и случится.
Я щедро посыпала тост сахарной пудрой, наклонилась над светловолосой головой Селии и проворчала:
– Не канителься, ты ведь не хочешь опять опоздать в школу. Ты должна его съесть, а не заводить с ним дружбу.
Я заправила пряди волос ей за уши и поцеловала ее в макушку, и в этот момент Кевин, который укладывал в рюкзак очередной замок, бросил на меня острый взгляд. Хотя в кухню он вошел на редкость энергично, теперь его взгляд стал безжизненным.
– Эй, Кев, – воскликнул ты, – я уже показывал тебе, как работает этот фотоаппарат? Хорошее знание фотографии никому не повредит – для меня оно точно окупилось. Иди сюда, время еще есть. Не знаю, что сегодня на тебя нашло, но у тебя еще сорок пять минут свободного времени.
Ты отодвинул свою жирную тарелку и открыл чехол для фотоаппарата, стоявший у твоих ног.
Кевин неохотно подплыл к тебе. Казалось, он в это утро не настроен «ух-ты-папкать». Пока ты объяснял ему про вспышку и положения диафрагмы, я испытала внезапную боль узнавания. Неловкой версией близости у твоего собственного отца была эта манера всегда объяснять гораздо подробнее, чем нужно, как именно работает какое-нибудь устройство. Ты не унаследовал убежденность Герберта в том, что если разобрать на части механизм вселенной, то можно выявить пределы ее тайн; однако ты унаследовал его манеру прибегать к механике как к эмоциональным костылям.
– Кстати, – сказал ты посреди объяснений, – на днях я хочу сделать серию снимков, когда ты будешь тренироваться в стрельбе из лука. Сохранить для потомства этот твой стальной взгляд и твердую руку. Что скажешь? Мы могли бы сделать целую фотогалерею для фойе: Храброе Сердце из Палисейд!
Хлопать его по плечу, наверное, было ошибкой: он поморщился. И на очень короткое мгновение я поняла, насколько мало у нас было доступа к тому, что на самом деле происходило в его голове, потому что на секунду маска с его лица упала, и на нем застыло выражение… боюсь, это было выражение отвращения. Для того, чтобы допустить даже такой беглый взгляд внутрь себя, мозг Кевина должен был быть занят чем-то другим.
– Ага, пап, – сказал он с усилием. – Это было бы… замечательно.
И все же я выбрала именно это утро, чтобы смотреть на картину нашей домашней жизни в размытом фокусе. Все подростки ненавидят своих родителей, думала я, и в той антипатии было даже что-то бесценное, если суметь ее принять. Солнце золотило волосы Селии, которая резала свой тост на до нелепости мелкие кусочки; ты пустился в болтовню об опасностях съемки против света; Кевин нетерпеливо ерзал. Меня так воодушевил этот момент в духе картин Нормана Роквелла [281], что я подумала, не задержаться ли мне дома, пока детям не будет пора ехать в школу, и может, отвезти туда Селию самой, не оставляя эту задачу тебе. Ах, если бы я только поддалась своему искушению! Но детям нужен привычный порядок, решила я, и если я не успею опередить утренний час пик, то меня ждет расплата на мосту.
– Замолчи! – внезапно рявкнул сидевший рядом с тобой Кевин. – Хватит. Замолчи!
Мы трое бросили осторожный взгляд на эту спонтанную вспышку грубости.
– Мне все равно, как работает твой фотоаппарат, – продолжил он ровным голосом. – Я не хочу быть специалистом по поиску натуры для кучи дерьмовых продуктов. Мне не интересно. Меня не интересует бейсбол, или отцы-основатели, или решающие сражения Гражданской войны. Я ненавижу музеи, государственные памятники и пикники. Я не хочу в свободное время заучивать наизусть Декларацию Независимости или читать де Токвиля [282]. Я терпеть не могу повторные показы «Тора! Тора! Тора!» [283] или документальные фильмы о Дуайте Эйзенхауэре [284]. Я не хочу бросать фрисби на заднем дворе или снова играть в «Монополию» с сопливой, хилой, одноглазой лилипуткой. Мне плевать на коллекционирование марок или редких монет и на раскладывание разноцветных осенних листьев по энциклопедиям. И я по горло сыт этими задушевными разговорами папы с сыном о тех сторонах моей жизни, которые тебя вообще не касаются.
Ты был поражен. Я встретилась с тобой взглядом и едва уловимо качнула головой. Для меня было нетипичным советовать тебе проявить сдержанность. Однако среди представителей поколения моей матери была очень популярна кастрюля-скороварка. После одного инцидента, уже ставшего легендой в моей семье, который включал в себя отскребание вареной баранины щеткой с потолка, я очень рано усвоила: когда этот чирикающий круглый свисток выпускает пар, худшее, что можно сделать –
