- Немыслимое! - вздохнул Ханин. - Но с другой стороны, наверное, приятно, если любимая женщина ревнует.
- Вообще-то, конечно, ничего, но они хотят, чтобы я из органов ушел.
- Это почему?
- Опасно!
- Ничего! - сказал Ханин. - Все, брат Окошкин, образуется. Приедет Иван Михайлович, пригласит твою Ларису на собеседование, разъяснит, пояснит, наддаст своего кислорода...
- А при чем здесь, интересно, Лариса? - из ниши громко спросила Патрикеевна. - При чем она здесь, если он на теще женат...
Потом Ханин довольно долго читал Окошкину главки из своей книжки о Толе Грибкове. Это была другая книжка, не та, что написал по первому разу. Здесь и Лапшин был немного описан, и Побужинский, и Криничный, и даже сам Вася. И жмакинская история была чуть-чуть прихвачена.
- Похоже? - блестя очками и прихлебывая чай, опасливо спрашивал Ханин. - Похоже, Вася?
По его голосу было понятно, что он волнуется, что спрашивает он без всякой насмешки и что ему важно мнение Окошкина. Вася тоже волновался, ему казалось, что от него сейчас очень многое зависит и что нужно слушать внимательно и замечать всякие ошибки - так и просил Ханин. Но ошибок он не замечал и, слушая, видел весь этот промежуток жизни бригады со стороны, удивлялся на ребят, с которыми работал, и радовался, что у Ханина все хорошо и точно получилось. Но одно замечание он все-таки выразил:
- Здорово, конечно, вы наши типы дали, - сказал он, - в духе соцреализма, но некоторые детали я бы вычеркнул. Вот, например, где вы даете день получки. Что, дескать, бедноваты мы. Прочтут какие-нибудь английские лорды или американские бизнесмены и начнут над нами потешаться. А разве они могут, например, понять, какой человек Николай Федорович Бочков? Они даже и не поверят, что такой живет и работает в действительности. Или Иван Михайлович, вот что у него одна комната...
- А чего, - выходя из ниши и постукивая деревяшкой, сказала Патрикеевна, - вовсе не одна. Где я помещаюсь, если дверь навесить, будет точно другая комната. Обратно кухня, ванная имеется, коридор у нас очень широкий, а квартира вся дружная...
Ханин улыбался чему-то, протирая очки.
- Вообще-то здорово! - сказал Окошкин. - Народу нашему понравится. И Толя Грибков как живой. Смерть его тоже дадите?
- Дам.
- Только чтобы пессимизма не было, - предупредил Окошкин, - молодежного читателя надо учитывать...
Патрикеевна ушла в кухню поджарить на ужин брюкву, Окошкин еще побродил по комнате и вздохнул.
- Как личная жизнь Ивана Михайловича протекает? Без изменений?
- Все так же.
- Жениться бы ему!
После легкого ужина из жареной брюквы Окошкин доел печенье, допил портвейн, еще раз со скорбью оглядел комнату и уже у двери сказал:
- Поверите, гимнастерку на работе чернилом замазал, боюсь домой идти. Что с человеком сделали, а?
- Они тебя вышколят, - из ниши сказала Патрикеевна, - шелковый будешь...
Василий Никандрович махнул рукой и ушел.
Телеграмма
За четыре дня до окончания срока путевки Лапшин получил письмо от Балашовой.
Читая после обеда кривые, сбегающие вниз строчки, Иван Михайлович по первому разу почти не понял содержания письма, но ясно и точно чувствовал только одно, Кате плохо, очень плохо, и он обязан сейчас, не откладывая, не раздумывая, ничего не взвешивая и ничего не прикидывая, вмешаться всей своей тяжелой силой в ее запутанную, невнятную, непонятную ему жизнь.
И он сделал все, что было в его возможности: во-первых, сочинил Катерине Васильевне короткую, почти деловую телеграмму с просьбой "приехать" сюда немедленно самолетом, так как здесь ей будут созданы "все условия для поправления здоровья и отдыха". Во-вторых, аккуратно пересчитав всю свою наличность (ее почему-то осталось не так уж много), он телеграфом же отправил Кате триста рублей. В-третьих, на все оставшиеся деньги разослал депеши - Баландину с просьбой продлить отпуск "по личным причинам" еще на десять дней и прислать в долг пятьсот рублей, Пилипчуку тоже насчет денег и Криничному хитрое телеграфное послание с просьбой позвонить Ханину насчет посылки телеграфом денег для Лапшина и с другой просьбой Криничному - еще позамещать Ивана Михайловича по причине "некоторых обстоятельств".
Насквозь пропотев от всей этой писанины в крошечной, звенящей злыми, осенними мухами комнатке местного отделения связи, Иван Михайлович пошел на пляж и долго плыл навстречу волнам, пофыркивая и думая свои длинные, трудные думы, поглядывая на садящееся солнце и немного сердясь на себя за тот разнобой в мыслях и чувствах, который он сейчас испытывал.
Но море и усталость взяли свое. Постепенно он успокоился и к ночи, встретившись в аллейке с директором Дома Викентием Осиповичем, попросил разрешения немного с ним побеседовать. Тот привел его в свой кабинетик и, машинально щелкая костяшками счетов, выслушал Ивана Михайловича.
- Вашу лично путевку, я надеюсь, продлить нам удастся, - сказал он тем голосом, которым хозяйственники и в собственных глазах, и в глазах своих собеседников поднимают свой авторитет, - так я рассчитываю, товарищ Лапшин. Что же касается до вашего... приятеля... который... прибудет, - то здесь могу вам порекомендовать обратиться к нашему Лекаренко. Он может комнатку сдать и оборудовать все достаточно культурно. И питанием, разумеется, обеспечит...
Лекаренко Лапшин нашел на кухонном крыльце. Помахивая на себя в духоте поварским колпаком, тот молча выслушал Ивана Михайловича, кивнул и спросил:
- Завтрак сделаем к встрече?
- Какой завтрак? - удивился Лапшин.
- Ну, чтобы все исправно было. Цветы, фрукты, перепелочек можно зажарить, как надо для времяпрепровождения отдыха...
- Пожалуйста, - немного растерянно сказал Лапшин, - если надо, так надо.
Днем пришли деньги от Пилипчука и от Прокофия Петровича. Баландин писал в телеграмме также, что Лапшину предоставляется дополнительно пятнадцать дней отпуска "для поправления здоровья". Тотчас же Иван Михайлович телеграфировал Окошкину, чтобы тот помог Балашовой получить билет на самолет и, по возможности, проводил ее на аэродром.
Ни читать, ни более или менее толково думать в эти дни Лапшин не мог совершенно. Он либо заплывал очень далеко в море, либо отправлялся в "контору связи", либо мерял шагами свою комнату из угла в угол, потихоньку насвистывая и силясь представить себе, как это все произойдет. Но представить себе толком он ничего не мог: он только видел перед собою измученное лицо Кати, ее большой, ненакрашенный рот и круглые, глядящие прямо на него глаза.
Телеграмму от Окошкина принесли в мертвый час. Кроме адреса, числа и номера самолета, он прочитал всего пять слов, от которых испытал невыразимое чувство облегчения и даже счастья: "Балашова вылетела горячий привет Окошкин".
- Ах ты, миляга! - говорил Лапшин, тяжело ступая по гравию в боковой аллее. - "Горячий привет"! Ах ты, Окошкин!
Но думал он не про Окошкина, а про Катю.
Потом - заспешил: ему вдруг показалось, что решительно ничего еще не приготовлено. И, отыскав Лекаренко, сердитого из-за слоек, которые "не заладились" к полднику, он вытащил его из кухни и отправился с ним смотреть будущую Катину комнату.
"Балашова вылетела, - думал он на ходу словами Васиной телеграммы, горячий привет Окошкин. Балашова вылетела".
Домик был чистенький, голубенький, под черепицей. "Украденная из Дома отдыха", - успел подумать Лапшин, но тотчас же об этом забыл. И комната была большая, прохладная, чистая, с цветами в горшках, ковриками, горой подушек на кровати и старым ломберным столом.
- Еще, конечно, диван тут поставим, - говорила супруга Лекаренко, молодая, с кошачьими повадками, с мягкими движениями женщина. - Ну, не совсем диван, вроде бы тахта. Ковер, конечно, можно положить. Вообще, за уютность я отвечаю...
За лекаренковской супругой табунком стояли дети - голые, почерневшие на здешнем сумасшедшем солнце, такие же гибкие, крупноглазые, как мать. Лапшин их посчитал взглядом - трое, потом оказалось четверо, потом - опять трое. Он моргнул - ребят вновь было четверо. Лекаренковская жена объяснила:
- Это Милка со Светкой так завсегда перед жильцами балуются. Они двойняшки, крутятся тут по-над шторой. Встаньте перед товарищем все в ряд, чтобы он разобрался.
Лапшин разобрался и медленно пошел к себе. "Балашова вылетела, - думал он удивленно и счастливо, - Балашова вылетела". А дома лежала еще одна, странная телеграмма, подписанная: "Ваш доктор Айболит". Хмурясь, он долго читал загадочные игриво-веселые строчки и наконец вспомнил, что Александр Петрович Антропов как-то пожаловался ему, будто Лизаветины подруги частенько спрашивают ее, как поживает "доктор Айболит". "Ах ты, бедолага, - подумал Лапшин, - бедняга ты экой! Поехал все-таки за ней, увязался!"
И вскорости Иван Михайлович уже вылезал из автобуса неподалеку от того Дома отдыха, где "бедовал" горемычный Антропов.
