Николай Аполлонович стал над грудой предметов, соображая мучительно:
- "Где же это такое... Как же это такое... Куда же я в самом деле?"
И - не мог он припомнить.
Тени, тени и тени: зеленели кресла из теней; выдавался из теней там бюст: разумеется, Канта.
Тут заметил он на столе лист, свернутый вчетверо: посетители, не заставши хозяина дома, на столе оставляют вчетверо свернутые листы; машинально взял он бумажку; машинально увидел он почерк - знакомый, лихутинский. Да - ведь вот: он совсем позабыл, что в его отсутствие, утром, побывал здесь Лихутин: копался и шарил (сам же он об этом рассказывал при неприятном свидании)...
Да, да, да: обшаривал комнату.
Вздох облегчения вырвался из груди Николая Аполлоновича. Все объяснялось мгновенно: Лихутин! Ну - конечно, конечно; непременно здесь шарил; искал и нашел; и, нашедши, унес; увидел незапертый стол; и в стол заглянул; сардинница поразила его и весом, и видом, и часовым механизмом; сардинницу и унес подпоручик. Сомнения не было.
С облегчением опустился он в кресло; в это время снова молчание огласили беги рулад; так бывало и прежде: оттуда бежали рулады; и тому назад - девять лет; и тому назад - десять лет: игрывала Шопена (не Шумана) Анна Петровна. И ему показалось теперь, что событий и не было, раз все объяснялось так просто: сардинницу унес подпоручик Лихутин (кто же более, если не допустить, но... - зачем допускать!); Александр Иванович постарается о всем прочем (в эти часы, мы напомним, как раз объяснялся на дачке Александр Иванович Дудкин с покойным Липпанченко); да, событий - и не было.
Петербург там за окнами преследовал мозговою игрой и плаксивым простором; там бросались натиски мокрого холодного ветра; протуманились гнезда огромные бриллиантов - под мостом. Никого - ничего.
И бежала река; и плескалась струя; и качалась ладья; и гремела рулада.
По ту сторону невских вод повставали громады - абрисами островов и домов; и в туманы бросали янтарные очи; и казалось, что - плачут. Ряд береговых фонарей уронил огневые слезы в Неву: закипевшими блесками прожигалась поверхность.
АРБУЗ - ОВОЩ...
После двух с половиною лет состоялся обед их втроем.
Прокуковала стенная кукушка; лакей внес горячую супницу; Анна Петровна сияла довольством; Аполлон Аполлонович... - кстати: глядя утром на дряхлого старика, не узнали бы вы этого безлетнего мужа, вдруг окрепшего, с выправкой, севшего тут за стол и взявшего каким-то пружинным движеньем салфетку; уже они сидели за супом, когда боковая дверь отворилась: Николай Аполлонович чуть подпудренный, выбритый, чистый, проковылял оттуда, присоединяясь к семейству в наглухо застегнутом студенческом сюртуке с воротником высочайших размеров (напоминающим воротники александровской, миновавшей эпохи).
- "Что с тобою, mon cher", - вскинула к носу пенсне с аффектацией Анна Петровна, - "ты, я вижу, хромаешь?"
- "А?.." - Аполлон Аполлонович бросил на Коленьку взгляд и ухватился за перечницу. - "В самом деле..."
Юношеским каким-то движением стал себе переперчивать суп.
- "Пустяки, maman: я споткнулся... и вот ноет колено..."
- "Не надо ли свинцовой примочки?"
- "В самом, Коленька, деле", - Аполлон Аполлонович, поднеся ложку супа ко рту, поглядел исподлобья, - "с ушибами этими, в подколенном суставе, не шутят; ушибы эти неприятно разыгрываются..."
И - проглотил ложку супа.
Николай Аполлонович, очаровательно улыбнувшись, принялся в свою очередь переперчивать суп.
- "Удивительно материнское чувство", - и Анна Петровна положила ложку в тарелку, выкатила детские свои, большие глаза, прижав голову к шее (отчего из-под ворота выбежал второй подбородок), - "удивительно: он уже взрослый, а я еще, как бывало, беспокоюсь о нем..."
Как-то естественно позабылось, что два с половиною года она беспокоилась не о Коленьке вовсе: Коленьку заслонил им чужой человек, черномазый и длинноусый, с глазами, как два чернослива; естественно, - и она позабыла, как два с лишним года этому чужому мужчине ежедневно повязывала она, там в Испании, галстух: фиолетовый, шелковый; и два с половиною года по утрам давала слабительное - Гунияди Янос.6
- "Да, материнское чувство: помнишь, - во время твоей дезинтерии..." ("дезинтерии" - говорила она).
- "Как же, помню прекрасно... Вы - о ломтиках хлеба?"
- "Вот именно..."
- "Последствиями дезинтерии", - упирая на "и", пророкотал из тарелки Аполлон Аполлоно
вич, - "мой друг ты, как кажется, страдаешь и теперь?"
И проглотил ложку супа.
- "Им-с... ягоды кушать... по сию пору вредно-с", - раздался из-за двери довольный голос Семеныча; выглянула его голова: он оттуда подглядывал - не прислуживал он.
- "Ягоды, ягоды!" - пробасил Аполлон Аполлонович и неожиданно всем он корпусом повернулся к Семенычу: верней к скважине двери.
- "Ягоды", - и зажевал он губами.
Тут служивший лакей (не Семеныч) заранее улыбнулся с таким точно видом, будто он хотел всем поведать:
- "Будет теперь тут такое!"
Барин же вскрикнул.
- "А что, Семеныч, скажите: арбуз - ягода?"
Анна Петровна одними глазами повернулась на Коленьку: снисходительно и лукаво затаила улыбку; перевела глаза на сенатора, так и застывшего по направлению к двери и, казалось, всецело ушедшего в ожиданье ответа на свой нелепый вопрос; глазами она говорила:
- "А он все по-прежнему?"
Николай Аполлонович сконфуженно рукою хватался за ножик, за вилку, пока и бесстрастно, и четко из двери не вылетел голос, не удивленный вопросом:
- "Арбуз, ваше высокопревосходительство, не ягода вовсе, а - овощ".
Аполлон Аполлонович быстро перевернулся всем корпусом, неожиданно выпалив - ай, ай, ай! - свой экспромт:
Верно вы, Семены?,
Старая ватрушка,
Рассудили это
Лысою макушкой.
Анна Петровна и Коленька не поднимали глаз из тарелок: словом, было как встарь!
Аполлон Аполлонович после сцены в гостиной своим видом показывал им: все теперь вошло в норму; аппетитно кушал, шутил и внимательно слушал рассказы о красотах Испании; странное и грустное что-то поднималось у сердца; точно не было времени; и точно вчера это было (подумалось Коленьке): он, Николай Аполлонович, пятилетний; внимательно слушает он разговоры матери с гувернанткой (той, которую Аполлон Аполлонович выгнал); и Анна Петровна - восклицает восторженно:
- "Я и Зизи; а за нами опять - два хвоста; мы - на выставку; хвосты за нами, на выставку..."
- "Нет, какая же наглость!"
Коленьке рисуется огромное помещенье, толпа, шелест платьев и прочее (раз его на выставку взяли): в отдалении же, повисая в пространстве, огромные, черно-бурые из толпы подплывают хвосты. И - мальчику страшно: Николай Аполлонович в детстве не мог понять вовсе, что графиня Зизи называла хвостами своих светских поклонников.
Но нелепое воспоминание это о висящих в пространстве хвостах вызвало в нем заглушенное чувство тревоги; надо бы съездить к Лихутиным: удостовериться, что - действительно...
Как так - "действительно?"
В ушах у него раздавалось все тиканье часиков: тики-так, тики-так; бегала волосинка по кругу; уж конечно не бегала здесь - в этих блещущих комнатах (например, где-нибудь под ковром, где любой из них мог ногою случайно...), а - в выгребной, черной яме, на поле, в реке: стоит себе "ти-ки-так"; бегает волосинка по кругу - до рокового до часа...
Что за вздор!
Все это от ужасной сенаторской шутки, воистину грандиозной... в безвкусии; от того все пошло: воспоминание о черно-бурых хвостах, наплывающих из пространства, и - воспоминанье о бомбе.
- "Что это, Коленька, ты какой-то рассеянный: и не кушаешь крема?.."
- "Ах, да-да..."
После обеда похаживал он вдоль этого неосвещенного зала; зал светился чуть-чуть; и луной, и кружевом фонаря; здесь похаживал он по квадратикам паркетного пола: Аполлон Аполлонович; с ним - Николай Аполлонович; переступали: из тени - в кружево фонарного света; переступали: из светлого этого кружева - в тень. С необычной доверчивой мягкостью, наклонив низко голову, Аполлон Аполлонович говорил: не то - сыну, а не то - сам себе:
- "Знаете ли - знаешь ли: трудное положение - быть государственным человеком".
Повертывались.
- "Я им всем говорил: нет, способствовать ввозу американских сноповязалок, - не такая пустяшная вещь; в этом больше гуманности, чем в пространных речах... Государственное право нас учит..."
Шли обратно по квадратикам паркетного пола; переступали; из тени - в лунный блеск косяков.
- "Все-таки, гуманитарные начала нам нужны; гуманизм - великое дело, выстраданное такими умами, как Джордано Бруно,7 как..."
Долго еще здесь бродили они.
Аполлон Аполлонович говорил надтреснутым голосом; сына брал иногда двумя пальцами за сюртучную пуговицу: прямо к уху тянулся губами.
- "Они, Коленька, болтуны: гуманность, гуманность!.. В сноповязалках гуманности больше: сноповязалки нам нужны!.."
Тут свободной рукой охватил он талию сына, увлекая к окну, - в уголок; бормотал и качал головой; с ним они не считались, не нужен он:
