И 6 декабря Рубинштейн был освобождён - за 10 дней до убийства Распутина, в крайнее для себя время, как последняя распутинская услуга. Сразу же за убийством отставлен и ненавидимый царицею министр Макаров. (А большевиками вскоре расстрелян.) - Впрочем, с освобождением Рубинштейна следственное дело не было тотчас прекращено, он арестован снова, - но в спасительную Февральскую революцию Рубинштейн был, среди томимых узников, освобождён толпой из петроградской тюрьмы и покинул неблагодарную Россию, как, вовремя, и Манасевич, и Манус, и Симанович. (Впрочем, Рубинштейна ещё встретим.)
Весь этот тогдашний тыловой разгул грабежа государственного достояния нам, жителям 90-х годов XX века, видится лишь малой экспериментальной моделью... Но общее - в самодовольном и бездарном правлении, при котором сама судьба России уплывала из рук её правителей.
На почве дела Рубинштейна Ставка санкционировала ревизию нескольких банков. Кроме того, началось и следственное дело против киевских сахарозаводчиков - Хепнера, Цехановского, Бабушкина и Доброго. Эти - получили разрешение на вывоз сахара в пределы Персии, и отправили много сахара, но через персидские таможенные посты на персидский рынок прошло немного, остальной сахар "исчез", однако были сведения, что он прошёл транзитом в Турцию, союзницу Германии. А в Юго-Западном крае, центре российской свеклосахарной промышленности, сахар внезапно сильно вздорожал. Дело сахарозаводчиков начато было грозно, но комиссия Батюшина не доследовала его, перечислили к киевскому судебному следователю, тот - выпустил их предварительно из тюрьмы, а затем нашлись ходатаи у трона.
Да и саму комиссию Батюшина, столь важную, - не сумели составить достойно, добротно. О бестолковом ведении ею следствия по делу Рубинштейна пишет сенатор Завадский83. Пишет в воспоминаниях и ставочный генерал Лукомский, что один из ведущих юристов комиссии полковник Резанов, несомненно знающий, оказался картёжник и любитель ресторанной жизни с возлияниями; другой, Орлов, оборотень, который после 1917 послужил и в петроградской ЧК, а затем - у белых, потом провокационно вёл себя в эмиграции. Состояли там, очевидно, и другие подозрительные лица, кто-то не отказался и от взяток, вымогали выкупы у арестованных. Рядом бестактностей комиссия возбудила против себя военно-судебное ведомство в Петрограде и старших чинов министерства юстиции.
Однако и не одна Ставка занялась вопросом о спекулянтах, и именно в связи с деятельностью "вообще евреев". 9 января 1916 временный директор Департамента полиции Кафафов подписал секретное распоряжение - циркулярно всем губернаторам, градоначальникам и губернским жандармским управлениям. Но "разведка" общественности почти сразу вырвала этот секрет - и уже ровно через месяц, 10 февраля, Чхеидзе в Государственной Думе, оттесняя все очередные и срочные вопросы, прочёл этот документ с кафедры. А было в нём не только что "евреи... заняты революционной пропагандой", но и "помимо преступной агитации... избрали ещё два важных фактора - искусственное вздорожание предметов первой необходимости и исчезновение из обращения разменной монеты" скупают её, а через то "стремятся внушить населению недоверие к русским деньгам": что "русское правительство обанкротилось, так как не имеет металла даже для монеты". А целью всё это имеет, в оценке циркуляра, - "добиться отмены черты еврейской оседлости, так как настоящий момент они считают наиболее благоприятным для достижения своих целей путём поддержания смуты в стране". Никаких мер при этом Департамент не предлагал, а сообщал "для сведения"84.
На это отозвался Милюков: "К евреям применяют растопчинский приём: их выводят перед раздражённой толпой и говорят: вот виновные, берите их и расправляйтесь как знаете"85.
А в тех же днях в Москве полиция оцепила биржу на Ильинке, стала проверять документы оперирующих там, и обнаружила 70 евреев без права жительства в Москве; такая же облава произошла и в Одессе. Это тоже внеслось в думский зал - и, сотрясая его, разгорелось то, чего так опасался ещё годом раньше Совет министров: "в настоящих условиях недопустимо возбуждение в Государственной Думе прений по еврейскому вопросу, которые могут принять опасные формы и явиться поводом к обострению национальной розни"86. Но прения начались, и продолжались сквозь несколько месяцев.
С наибольшей силой и страстью, как он один умел говорить, передавая слушателям всё возмущение сердца, высказался о циркуляре Департамента полиции - Шингарёв: "Нет той гнусности, нет того безобразия, которого не проделало государство, надругаясь над евреем, и государство христианское... огульно клеветать на целую народность... Оздоровление русской жизни только тогда и возможно... когда вы вынете эту занозу, эту болячку государственной жизни травлю национальностей... Больно за русское управление, стыдно за русское государство". Русская армия осталась в Галиции без снарядов - "это евреи что ли сделали?". И "дороговизна вызвана массою сложных причин... Почему же в циркуляре написали только про евреев, почему не написали про русских и др.?". Ведь дороговизна повсеместна. И то же - с исчезновением разменной монеты. "А ведь это написано в циркуляре Департамента полиции"!87
Не оспоришь.
Хорошо писать циркуляры в глубинных канцеляриях - а как поёжисто выходить перед разгневанным парламентом. Никуда не денешься, вытащен на трибуну Думы и сам автор циркуляра Кафафов: да циркуляр же, мол, не сопровождался никакими распорядительными действиями, он был направлен не в гущу населения, а к властям на местах, для сведения, а не для принятия мер, - и возбудил страсти лишь после того, как был продан "малодушны[ми]" служащими и оглашён с этой трибуны. Но вот, жалуется Кафафов, почему-то же не оглашены здесь другие секретные циркуляры, наверно тоже известные общественности, например, в мае 1915, он же подписал и такой циркуляр: "Среди некоторой части населения Империи в настоящее время разжигается крайнее озлобление против евреев", и Департамент "просит принять самые решительные меры к недопущению каких-нибудь выступлений в этом направлении", насильственных действий населения против евреев, "самыми решительными мерами пресекать в самом зародыше начавшуюся в некоторых местностях агитацию, не давая ей развиться в погромные вспышки". Или вот, тоже месяц назад, в начале же февраля, распоряжение в Полтаву: усилить осведомлённость, дабы "иметь возможность своевременно предупредить попытку погрома евреев"88.
Почему же, жаловался он, - таких распоряжений разведка общественности не берёт, пусть себе текут в тишине?
Выступая пламенно, Шингарёв, однако, тут же и предупредил, что Дума не должна "дать развиться прениям в этом огромном потоке безбрежного еврейского вопроса". Но - именно это и произошло от оглашения того циркуляра. Да и сам Шингарёв неосторожно толкнул прения к тому, отойдя от защиты евреев и назвав, что изменники-то - именно русские: Сухомлинов, Мясоедов да генерал Григорьев, позорно сдавший Ковенскую крепость89.
А это вызвало свой ответ. Марков ему возразил, что о Сухомлинове он не имеет права высказываться, ибо тот лишь под следствием. (Много цветов успеха сорвал Прогрессивный Блок на Сухомлинове, но к концу уже Временного правительства и сами вынуждены были признать, что - с пустышкой носились, никакой измены не было.) Мясоедов уже был осуждён и повешен (а есть данные, что тоже дутая история), Марков только прибавил, что "Мясоедов был повешен в компании шести... евреев шпионов" (факт не известный мне, Мясоедов был судим в одиночку), и вот, мол, таков процент90.
Среди нескольких пунктов с трудом склеенной в августе 1915 программы Прогрессивного Блока - "автономия Польши" уже звучала призрачно, когда вся Польша отдана немцам; "уравнение крестьян в правах" - не с правительства надо было требовать, Столыпин это уравнение уже давно провёл, а не утверждала его как раз Дума, именно в соревновании с равноправием евреев; итак, "вступление на путь постепенного ослабления ограничений в правах евреев", при всей оглядчивой уклончивости этой формулировки, выступало теперь как главный пункт программы Блока. Депутаты-евреи входили в Прогрессивный Блок91, а в печати на идише оглашали: "Еврейство желает Прогрессивному Блоку счастливого пути!"
И вот теперь, после изнурительных 2-х без малого лет войны, после фронтовых потерь и при кипящем раздражении в тылу, крайне-правые бросали упрёки: "Вы поняли, что перед народом надо разъяснить своё умолчание о немецком засилье, своё умолчание о борьбе с дороговизной и своё излишнее рвение к равноправию евреев". Какие требования "вы предъявляете теперь, во время войны, к правительству, - иначе гоните его вон и только то правительство признаете, которое даст равноправие евреям". Но не "давать же равноправие сейчас, именно теперь, когда все накалены до бешенства против евреев; ведь этим вы наталкиваете на этих несчастных евреев"92.
