— Вот поют и не думают, что будет завтра, — сказал гусарский адъютант.
— А что же думать-то? — просто сказал Карпов. — Будем пить чай, обедать, будем жаждать сна и спать будем. Это — жизнь.
— А кому и смерть, — сказал адъютант.
— Да ведь смерть-то — это телесное. Есть душа и думы, и мысли, и молитвы, и обожание красоты — это одно. И к этому смерть никак не относится. Это само по себе — и есть телесное — пить чай, обедать, спать — это смерть разрушит. А того она не коснется. То останется, — сказал Карпов.
— Хорошо, если так, — тихо сказал адъютант. Все замолчали.
Последние краски заката догорали за темными лесами, тянуло легкой прохладой, стихал гомон людей у кухонь. Внизу, уже невидимые люди, пели другую, тоже медленную тягучую песню.
Ах, да ты подуй, подуй,
Ветер, с полуночи,
Ты развей, развей
Тоску мою, кручину…
Лошади на коновязях мерно жевали овес и иногда тяжело вздыхали, точно и они думали свои думы, слушали тоскливые песни и понимали их.
Вдруг в темноте резко протрубил дежурный трубач повестку к зоре, и люди стали выходить из темных углов на песчаную дорогу, где полосами от окон ложился свет, и строиться длинными темными шеренгами. Слышна была перекличка. Вахмистр внизу читал приказ, и дежурный светил ему свечкой, и было так тихо, что пламя свечи не колебалось.
Певуче проиграли на фланге полка кавалерийскую зорю. Пропели Отче наши Спаси Господи. На секунду стихли. Запевало откашлялся и верным чуть-чуть колеблющимся голосом один, давая тон, пропел: «Бо-же!..»
Хор разом, могуче подхватил: «Царя храни! Сильный державный, царствуй на славу нам».
Звуки гимна лились все величавее и полнее, захватывая душу.
Когда кончили петь, гусарский адъютант тихо сказал:
— Я вот что думаю. Если убьют этих людей, вот всех этих, верующих в Бога, преданных Государю и Родине, что тогда будет с Россией? Когда одна дрянь-то останется. Я бы этих поберег, а вот из тюрем каторжан, да вот ссыльных-то этих, Родины не признающих. — в первую голову. Пусть их истребляют. И сами на них зубы поломают, да и нам кроме хорошего ничего не сделают. А то, чует мое сердце, что нас перебьют, покалечат, изломают духовно, а когда надо будет — полезет всякая мразь… Ах! Не хорошая это штука война!
— Да что вы, Иван Николаевич, такое все думаете, — сказал Кумсков, адъютант Донского полка.
— Не знаю почему — но чувствую, что меня завтра убьют. В первый день войны. И мать мне днем сегодня снилась. Все крестила и благословляла меня! — сказал гусар, порывисто встал и пошел с балкона.
Ночь окончательно поглотила предметный мир. Лошади перестали жевать, редко вздыхали и тяжело и грузно ложились на песок.
— Ты чего, сволочь, чужую протирку взял? А? Ирод проклятый! Я тебе морду-то начищу, анафема!.. — слышалось из-за конюшен.
Австрийская земля тонула в темноте и казалась таинственной, страшной, непереступимой.
В четыре часа утра дивизия построилась в резервном порядке на песчаном поле возле шоссе. В Донском полку, по приказу Карпова, сняли чехол и развернули знамя. Солнце еще не встало, но было светло и тепло.
Полк Карпова назначили в авангард. Карпов послал первую сотню вперед и теперь стоял, дожидаясь, когда она отойдет на версту.
— Ну, с Богом, вперед! — сказал он и попустил рвавшегося Сарданапала.
Шоссе до самой границы, бывшей в четырех верстах, шло густым сосновым лесом. Пахло хвоей, мхом и грибами. Впереди, в двухстах шагах, ехали два казака цепочки связи, дальше еще два и там, где шоссе шло прямо, эти звенья, все уменьшаясь, уходили далеко и видна была маленькая колонна головной сотни.
Перешли границу. Посмотрели на столб с чугунной доской и выпуклым на ней австрийским орлом с надписью черными буквами «Oesterreichisches Reich» (* — Австрийское государство), спустились вниз и вышли в поля. Вправо, по жнивью, были разбросаны скирды недавно сжатого хлеба, который не успели еще увезти, влево тянулись низкие овсы. Утреннее солнце косыми лучами светило на них и отбрасывало длинные тени от казаков. Вправо, далеко в полях, то появлялась, то скрывалась между скирдами маленькая группа всадников. Шла правая застава, дальше, совсем далеко, была видна высокая пыль — там шла первая бригада.
— Правую заставу вижу, — сказал Карпов, — а где левая?
— И левая была, — сказал Кумсков. — Я сейчас дозоры видал. Да вот они. Видите, по хребтику маячат.
— Хорошо идут. Заставу ведет логом, только дозоры обнаружил.
— Это, вероятно, Коньков там.
— Да, надо полагать, он…
Ехавшие впереди казаки остановились. Вся цепочка стояла.
— Чего стали? — крикнул Карпов, и вопрос его стал передаваться от звена к звену.
— Стреляют… ают… стреляют… там, сказывают, стреляют, — понеслось ответом по звеньям цепочки.
— Э, на войне всегда стреляют, — проворчал Карпов и, толкнувши своего коня шпорами, поскакал широким галопом вперед. Когда он выехал из перелеска, стали слышны редкие глухие удары далеких выстрелов. Первая сотня спустилась в балку и стояла, спешившись и ничего не предпринимая. Командир сотни, поднявшись из балки, где опять был лес, из-за дерева смотрел вперед.
То и дело с легким жужжанием пролетали пули. Иногда вдруг падала подбитая ветка, и странным казалось ее падение.
— Ваше высокоблагородие, — крикнул Карпову фланговый урядник, — здесь нельзя на коне, убьют.
— Ерунда! — проворчал Карпов и верхом подъехал к Хоперскову.
— В чем дело, Алексей Петрович? — спросил он.
— И не разберу. Стреляют, а откуда не пойму, — отвечал, отрываясь от бинокля, командир сотни.
Адъютант, уже соскочивший с лошади, смотрел в бинокль.
— Это из сторожки, — сказал он. — И там не более как два человека.
— Вы патрули послали? — спросил Карпов.
— Послал. Еще не вернулись.
— Высылайте цепи и айдате вперед, через лес, ничего там страшного нет, — сказал Карпов.
Пули перестали свистать, стрельба затихла.
Из лесной заросли показался казак. Лицо его было красное, рубаха взмокла, воротник был расстегнут, и красная мокрая от пота шея выдавалась из ворота.
— Чего ты, Ларионов? — сказал Карпов.
— Там всего два человека ихней финанцовой стражи было. Никого больше и не было. Мы стали было с Шумилиным подкрадываться, чтобы захватить их. А они убегли. Шумилин в сторожке остался, а я побег с донесением. Можно идти вперед.
Карпов приказал 1-й сотне идти лесом, спешившись, цепью, а сам поехал верхом по шоссе. Он доехал до сторожки пограничного поста. Адъютант и несколько казаков вошли в сторожку. На полу валялись прорезные обоймы от патронов, гильзы, недокуренная трубка, старая записная книжка, платок. И на все эти столь обыденные, скучные и простые вещи смотрели с вниманием. Многие казаки брали их на память. Они были неприятельские и потому приобретали особое значение.
За сторожкой опять шел лес, потом была небольшая прогалина, уставленная кладками свеженапиленных дров, затем начинался новый лес. В прогалине пахло сырым деревом, смолою и грибами. Едва вошли в нее, как с разных сторон засвистали пули и из леса стали раздаваться двойные выстрелы австрийских ружей и резкие сильные ответные удары наших винтовок. Карпов сразу увидел, что наших сил было слишком мало. На каждый наш выстрел отвечало десять австрийских.
— Георгий Петрович, — сказал он адъютанту, — скажите Тарарину и Траилину, чтобы со своими сотнями на рысях шли сюда. Здесь, у дровяных кладок, пусть спешиваются и рассыпаются — пятая правее первой и четвертая — левее. Надо выкурить из леса этих молодчиков.
— Патрули доносят, господин полковник, — сказал, подходя, Хоперсков, — что по опушке леса и в лесу рассыпано две роты австрийской пехоты да еще две цепями подходят.
— Ничего, справимся, — сказал Карпов и приказал следовавшему за ним сотнику Санееву, начальнику команды связи, тянуть телефон к начальнику дивизии.
Из леса галопом на большой серой лошади выскочил маленький седенький Тарарин.
— Слезайте! — крикнуло на него несколько голосов. Он недоуменно осмотрелся кругом, слез и пошел, ковыляя тонкими ногами, по вереску между пней срубленного леса к командиру полка. Пули свистали часто. Иногда какая-нибудь вдруг неожиданно сильно ударяла в землю или в дерево, и заставляла вздрагивать стоявших близко людей.
Тарарин блаженно улыбался и, казалось, ничего не соображал.
— Что это такое, как поет? — сказал он, когда неприятельская пуля просвистала подле самого его уха, и трудно было понять, представляется он дурачком или действительно не понимает страшного значения этих звуков.
— Пули, — сердито, отрывисто сказал адъютант.
