«Да, я люблю тебя, далекий, никем не тронутый край! — обращается автор к Крутогорску и всей, стоящей за ним, России. — Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук, то это не от недостатка горячего сочувствия к тебе, а потому собственно, что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе».
Эти слова из «Введения» — слова почти гоголевские даже по языку — определяют строй всего произведения, в котором ирония и сарказм сосуществуют со стихией лиризма — лиризма не только обличительного, горького, но и светлого, вызванного глубоким чувством любви к народной России и к родной природе (см. особенно очерки «Введение», «Общая картина», «Отставной солдат Пименов», «Пахомовна», «Скука», «Христос воскрес!», «Аринушка», «Старец», «Дорога»).
Демократизм, как основа «концепции» русской жизни, развернутой в «Очерках», определил и отрицательную программу Салтыкова в его первой книге. Целью этой программы было «исследовать» и затем обличить, средствами сатиры, те «силы» в тогдашней русской жизни, которые «стояли против народа», сковывая тем самым развитие страны.
В первой книге Салтыкова преобладает еще «объективная» сатира в форме бытописания. Обличительной силы она достигает без резких карикатурящих заострений и смещений реальных пропорций критикуемых явлений или персонажей. Это еще в основном линия Грибоедова и Гоголя — Гоголя «Мертвых душ», — которая, впрочем, кое-где (например, в рассказе «Озорники») уже обнаруживает тенденцию к переходу в более сухую и жесткую, а вместе с тем более «субъективную» и страстную салтыковскую линию, когда сатирическая сущность изображения достигается гротескной или гиперболической резкостью деталей, когда смех становится более ожесточенным и беспощадным, гневным и казнящим.
Коренным социальным злом в жизни русского народа было крепостное право, охраняемое своим государственным стражем — полицейско-бюрократическим строем николаевского самодержавия.
В «Губернских очерках» относительно мало картин, дающих прямое изображение крестьянско-крепостного быта. Всего лишь несколько раз, и то мимоходом, за исключением лишь рассказов «Владимир Константинович Буеракин» и «Аринушка», указывается на продажу людей, на жестокое обращение помещиков с дворовыми и крестьянами, на некоторые бесчеловечные формы их подневольного труда. Объясняется это обстоятельство двумя причинами. С одной стороны, жизнь в недворянской, непомещичьей Вятке не могла снабдить Салтыкова запасом необходимых наблюдений[219]. А с другой — и это главное, — 1856–1857 гг., когда писались и печатались «Очерки», были годами начавшихся с новой силой крестьянских волнений и панических слухов среди помещиков о предстоящем упразднении крепостного права. В соответствии с предписанием властей редактор «Русского вестника» Катков стремился не допускать на страницы своего журнала какие-либо намеки на положение крепостных крестьян и тем более изображение их борьбы со своими угнетателями, с классом помещиков.
При всем том обличительный пафос и основная общественно-политическая тенденция «Губернских очерков» проникнуты антикрепостническим, антидворянским содержанием, отражают борьбу народных масс против вековой кабалы феодального закрепощения. Вместе с «Пошехонской стариной», которой закончился творческий и жизненный путь писателя, «Губернские очерки» принадлежат к числу крупнейших антикрепостнических произведений в русской литературе.
Ленин писал: «Царское самодержавие есть самодержавие чиновников. Царское самодержавие есть крепостная зависимость народа от чиновников и больше всего от полиции»[220]. Угол атаки, избранный Салтыковым в его нападении на дореформенную бюрократию, позволил ему со всей убедительностью показать, что николаевская государственная администрация — администрация Сквозник-Дмухановских и Держиморд — могла вырасти только в атмосфере крепостничества, экономической основой которого был принудительный труд крепостной массы, а психологической сущностью — полное принижение личности одних, вынужденных к повиновению, и неограниченный произвол других, предназначенных, во имя сохранения существующего порядка, давить им подвластных.
Обнажая провинциальную изнанку парадной «империи фасадов» Николая I, рисуя всех этих администраторов — «озорников» и «живоглотов», чиновников — взяточников и казнокрадов, насильников и клеветников, нелепых и полуидиотичных губернаторов, Салтыков обличал не просто дурных и неспособных людей, одетых в вицмундиры. Своей сатирой он ставил к позорному столбу весь приказно-крепостной строй и порожденное им, по определению Герцена, «гражданское духовенство, священнодействующее в судах и полициях и сосущее кровь народа тысячами ртов, жадных и нечистых»[221].
Не менее суров художественный суд автора «Очерков» и над дворянско-помещичьим классом — социальной опорой крепостничества.
Тот же Герцен характеризовал людей «благородного российского сословия» как «пьяных офицеров, забияк, картежных игроков, героев ярмарок, псарей, драчунов, секунов, серальников», да «прекраснодушных» Маниловых, обреченных на вымирание. Салтыков как бы воплощает эти герценовские определения, привлекшие впоследствии внимание Ленина[222], в серию законченных художественных образов или эскизных набросков.
Спившийся с кругу и пустившийся в «прожектерство» отставной подпоручик Живновский; вымогательница и сутяжница госпожа Музовкина; «образованнейший» помещик-насильник Налетов, «повинный в умертвии черноборской мещанской девки»; «сентиментальный буян» Забиякин, всегда готовый «раскровенить» ближнего; мошенник и шулер Горехвастов; наконец, «талантливые натуры» — Корепанов, Лузгин, Буеракин, — не сумевшие найти общественно полезного применения своим способностям, растерявшие все свои живые начала и погрузившиеся в тину мелочей и праздной мечтательности, — таковы основные фигуры в «групповом портрете» российского поместного дворянства, созданном в «Губернских очерках».
На этом «портрете» «высший класс общества» нигде, ни разу не показан в цветении дворянской культуры, как в некоторых произведениях Тургенева и Толстого. Это везде лишь грубая, принуждающая сила или же сила выдохнувшаяся, бесполезная.
Глубоко критическое изображение русского дворянства в «Губернских очерках» положило начало замечательной салтыковской хронике распада правящего сословия старой России. Эту «хронику» писатель вел отныне безотрывно, вплоть до предсмертной «Пошехонской старины».
Отнеся все положительное в «Очерках» к народу, народному лагерю, а все отрицательное к лагерю противонародному, Салтыков со всей отчетливостью показал, на чьей стороне находятся его симпатии и антипатии.
При всем том за глубоко гуманными народолюбивыми побуждениями и намерениями писателя еще не стояла в «Очерках» вполне созревшая, до конца продуманная общественная программа. Главное заключалось в том, что демократизм Салтыкова еще лишен в это время сознания своего единства с крестьянской революцией. К этому сознанию писатель придет на более позднем этапе своей биографии — на этапе идейного сближения с «Современником» Чернышевского. Пока же это отсутствие реальной опоры для своего демократизма Салтыков пытаетсязаменить надеждами на то, что на помощь крестьянству, народу — еще не готовым на данной ступени своего развития к самостоятельной борьбе, — может прийти само правительство, сама власть, провозгласившие либеральный курс. Лишь они — в тогдашнем представлении Салтыкова — способны защитить «Иванушек» от сословно-эгоистических притязаний хорошо организованной дворянско-помещичьей силы.
Теоретическим источником, питавшим эти заблуждения, было непонимание Салтыковым классовой природы государства. Это не была его индивидуальная ошибка. Такое непонимание было, в той или другой форме и степени, присуще всем просветителям и утопическим социалистам. Рассматривая исторически сложившуюся в России верховную власть как силу, стоявшую над обществом, Герцен писал в 1862 г.: «Императорская власть у нас — только власть, тоесть сила, устройство, обзаведение; содержания в ней нет, обязанностей на ней не лежит, она может сделаться татарским ханатом и французским Комитетом общественного спасения, — разве Пугачев не был императором Петром III?»[223]
Салтыков, как и Герцен, делал из этих ошибочных теоретических посылок ошибочные же выводы, будто Александр II, заявивший о предстоящих преобразованиях, пойдет в них так далеко, что может «начать человеческую эпоху в русском развитии»[224]. Отсюда призывы честно и со знанием дела служить правительству, помогать ему в его «борьбе со злом» крепостнического строя.
