Городищев. Да это верно, что она не родня?
Иннокентиев. Еще бы не верно. Да вот и Клементьев, – спросите у него, когда мало вам моих слов.
Входит Клементьев, идет к Наде, кладет перед нею бумагу.
Явление 36
Те же, Клементьев.
Надя (взглянув). Мать! Мать! (Читает, рыдая. Целует бумагу. Все время читает и плачет.)
Городищев (подходит). Позвольте взглянуть.
Клементьев. Не мешайте. После, когда она прочтет.
Городищев (Клементьеву). Да правда, что не родня?
Клементьев. Сидор Иваныч горит нетерпением рассказывать. Слушайте же его.
Иннокентиев. Да чего тут! Ну, если я скажу что-нибудь не так, он тут, поправит, чего ж вам сомневаться в моих словах? Не родня, сказано вам. Да вы слушайте по порядку. Привел его к себе. Даю. Читайте, говорю; рассудил: лучше ей знать позор своей матери, нежели самой остаться обесславленной.
Городищев. Да вы с той поры не читали?
Иннокентиев. Чужая тайна. Я не подлец.
Городищев. И не давали Наде, – так зачем же вы не уничтожили?
Иннокентиев. Эх, все вы мешаете! Все это пришло бы по порядку, – потому что и он все это спрашивал, когда прочел. Зачем я не уничтожил! Я не вандал, жечь исторические документы! Род Серпуховых не что-нибудь такое, чтобы потомство не стало интересоваться. Тут всякий лоскуток важен. Я ученый, знаю обязанности относительно потомства. Часто нужна тайна, документы и хранятся в тайне, чтобы узнало потомство. А то как же по-вашему?
Городищев. Бог с вами и с вашим потомством, рассказывайте же. Прочел он, – а вы?
Иннокентиев. Прочел он, и заскрежетал зубами. А я: ну что, чья правда? А он: моя. А я: как, не родня? А он стиснул зубы. А я: так не родня? И неужели не женитесь?
Клементьев (Наде). Вы все еще не дочитали, Надежда Всеволодовна?
Надя. Не могу… слезы… мешают…
Клементьев. Правда. Позвольте же мне взять прочесть для вас.
Надя. Нет… сама…
Клементьев. Хорошо. А я пока расскажу вам, Агнеса Ростиславовна, с какими мыслями пошел я от вас, и ходил по саду. Любовница не могла искать приюта в доме родных любовника. Вы старались, чтобы Надежда Всеволодовна не знала, кто ее отец. Дело казалось мне ясно. Ясно мне, – но что надобно делать, чтобы доказать формально? Я понимал, что документы уничтожены. Одно средство: искать свидетелей. Я старался припомнить, откуда родом была мать Надежды Ростиславовны? Казалось мне, слышал, что из Путивля. То город небольшой, все знают всех; должны оставаться свидетели.
Агнеса Ростиславовна (слабо). А-ах (умирает).
Клементьев. Напрасно пугаетесь прежде времени. Сидор Иваныч должен успокоить вас.
Агнеса Ростиславовна (воскресает). Я видела, что вы низкий человек. Идите вон. Милая Надя, я защищу и утешу тебя.
Клементьев. Идите вон? Очень приятно. Пойдем, Надя. Если бы меньше знал тебя, спросил бы прежде, как ты думаешь о воле твоего отца, – но нечего спрашивать. Знаю, что ты скажешь. Пойдем же. (Подымает ее за руку.)
Надя. О воле моего отца? О какой воле?
Клементьев. Ты все еще не могла прочесть до конца? Так выслушай. Кстати и для них будет любопытно (берет бумагу и читает).
«Твой отец говорил мне, умирая: остерегайся их. Но приехал его дядя, – увез меня. Я была как сонная, как летаргичная, это было в день похорон твоего отца. Теперь я здорова. Но злодей, который привез меня сюда, и его жена, держат меня под караулом в дальней комнате и называют больною, чтобы я никого не видела, никому не могла сказать, что я законная жена твоего отца. Что они хотят сделать со мною? Это ясно. Если я не умру от родов, они отравят меня, как отравили твоего деда, когда привезли меня сюда, или уморят голодом. Пощадят ли они тебя? Быть может. Она все-таки менее зверь, нежели он. Быть может она уговорит его пощадить тебя. Если она сбережет твою жизнь, прощаю ей участие в моей смерти.
Кто ты будешь у меня? Сын или дочь? Дадут ли они мне пожить после родов хоть столько, чтобы взглянуть на тебя?
Дожить до родов они дадут мне. Смерть после родов – это так обыкновенно, не возбуждает подозрений.
Твой отец был честный человек. Ты исполнишь его волю. Он говорил: богатство, которое приобрел его отец, приобретено дурно. Он думал раздать его бедным. Умирая, он просил меня, чтобы я внушала тебе сделать так.
Документы о моем браке с твоим отцом истреблены все, какие были при мне. Может быть, уцелеют какие-нибудь другие, где-нибудь в архивах – когда ты будешь в летах заняться этим, ты справишься, где служил твой отец и поищешь. Но если и везде все истреблено, законность твоего права остается неоспорима. Наша свадьба была в Путивле. Церковь была полна народу и все знали, кто жених и кто невеста. И через двадцать, и через двадцать пять лет еще останутся десятки свидетелей. Прости, дитя мое. О, как бы мне хотелось дожить до того, чтобы хоть раз поцеловать тебя! Ксения Серпухова». (Молчание.)
Надя (отирая слезы). Если бы я не знала, что это воля отца и желание матери, я не могла б взять себе этого богатства, куда я гожусь в богатые дамы? А когда будем жить только своим трудом, и я буду не хуже тех, с кем может иметь знакомство небогатая женщина.
Клементьев. Вы видите, Агнеса Ростиславовна, почему Наденька не может уступить вам своего наследства. Будете ли вести процесс, или согласитесь признать ее права – это как вы сами рассудите. Я не могу давать советов. – Пойдем, Наденька. (Уходят).
Явление 37
Агнеса Ростиславовна, Городищев, Иннокентиев.
Агнеса Ростиславовна (оживая). Вы виноват, Андрей Дементьич. Я говорила вам, везите поскорее в церковь.
Городищев. Она не стала бы венчаться с Румянцевым и ушла бы венчаться с Клементьевым. Я виноват только тем, что льстил вам и исполнял ваши прихоти.
Агнеса Ростиславовна. А вы, старый дурак, зачем вы берегли такую гадкую бумагу?
Иннокентиев. Я… я…
Городищев. И без этой бумаги вышло бы то же, разве несколькими неделями позже. У него на уме уже было все это, даже и Путивль. Если можно было чем-нибудь предотвратить полное разорение, то лишь полюбовною сделкою, как я вам советовал. То был бы юридический акт, и им нельзя было бы отнять у вас долю, какая уступлена вам законным образом.
Агнеса Ростиславовна. Ах! (Умирает).
Городищев. Напоминаю об этом в упрек не вам, а себе самому. Зачем я не был настойчивее, зачем я льстил и угождал вам?
Агнеса Ростиславовна (оживая). Вздор! Она подписала бумагу, имение мое.
Городищев. Та бумага только повела бы нас под уголовный суд – за плутовство. Надо поскорее уничтожить ее. Где она? (Берет и рвет.)
Агнеса Ростиславовна. Не уступлю! Пусть ведут процесс!
Городищев. Она выиграет. И вам будет плохо: раскроется, что вы знали о незаконности своего владения именьем, и молчали, и много тут найдется проделок, за которые попадете вы под уголовный суд. Вы дурно обращались со мною. Но я привык любить вас, – или по крайней мере, я долго был вашим любовником или слугою, как вам угодно назвать это, – и было бы бесчестно покинуть вас в беде. Иду догнать их, – они пошли пешком, успею.
Агнеса Ростиславовна. Не смейте.
Городищев. Извините, так должно. Чтобы не было расходов на процесс, они согласятся дать вам довольно порядочную пенсию. (Уходит).
Агнеса Ростиславовна. Ах! (Умирает. Но в тот же миг вскакивает и летит во все лопатки, с криком во всю глотку.) Надя! Не хочу процесса! Будь великодушна! Вспомни, что я всегда любила тебя!
Конец пасторали
1872
я имею, я имела
О, чудовище! Посмотрите, как он лжет! Уверяю вас, что вы чудовище! (фр.)
свиданиях
зять
Господин Нивельзин! Я в восхищении
вместе, я в этом уверена
Отчетах
Наедине
На этом рукопись обрывается
