Модест Петрович (издали). Профессор, Валентин, чай готов.
Сторицын. Сейчас. (Тихо.) Деликатнейший человек! — вы знаете, он нарочно нас оставил, чтобы мы могли поговорить… Вы улыбаетесь? Честное слово, мне опять захотелось покраснеть, это становится глупо. Идите, дорогая, я хочу побыть один. Когда вы рядом, время бежит убийственно быстро, а его так мало… Да, да, улыбайтесь, ибо сказано про день сегодняшний: да будет свет и да будет счастье.
Людмила Павловна. Сейчас, Модест Петрович, я иду… А завтра?
Сторицын. Кто знает завтра?.. Идите, дорогая, а то Модест начинает что-то подозревать, ужасный старикашка.
Княжна идет на террасу, с каждым шагом становясь все сумрачное и строже. Сторицын сосредоточенно думает, лицо его ясно и спокойно.
Модест Петрович. Пожалуйте, Людмила Павловна, чай готов. Не крепко ли я налил, я неумелый хозяин, так редко принимаю гостей, что… Какой прекрасный день!.. Что с ним, княжна, отчего вы так… простите, может быть, я не смею, но вы очень расстроены?
Людмила Павловна. С ним? — я не знаю. Но что с вами? Вы больны или что-нибудь случилось?
Модест Петрович. Да.
Людмила Павловна. У них в доме?
Модест Петрович. Да. Ах, если бы вы знали… Я глаз не свожу с калитки. Если сейчас придет один человек, то… Княжна, может быть, это нескромно, но я должен сказать, вы одна только можете… Спасите его! Елена — моя сестра, но… (Неестественно громко.) Не крепок чай, а? Я налью другого.
Людмила Павловна. Но разве он может позволить, чтобы его спасали? (Горько смеется.) Вы бы взяли мою жизнь, Модест Петрович?
Модест Петрович. Не только я, княжна, но вся Европа… Надо его звать.
Людмила Павловна. Нам надо быть на свидании. Я вам напишу, когда, хорошо? Он ничего не хочет говорить о своей жизни, а мне надо знать все — для него, понимаете? (С тем же горьким смехом.) Ведь спасают же людей насильно!
Модест Петрович (решительно). Конечно, конечно… Валентин Николаевич, твой чай остыл, голубчик. Иди.
Сторицын. Иду.
Модест Петрович (тихо и торопливо). А мы вот что: мы возьмем да уйдем куда-нибудь, пусть ищет. О, Господи!.. Ну и денек сегодня, Валентин, это не день, а настоящий, как бы это сказать… что есть такое подходящее? Вот твой стакан. Кстати, забыл сказать: сегодня у меня был Володя, такой вообще чудак, очень милый юноша.
Сторицын (переставая улыбаться). Владимир? — отчего же он не остался и не подождал меня? Жаль. Это мой старший сын, Людмила Павловна.
Людмила Павловна. Вы его любите?
Сторицын. Да… Но у тебя так прекрасно, старик, что я начинаю смотреть на тебя с благоговением. Ты маг и волшебник: ты колдуешь, и от этого все сегодня удается мне. Ну, разве дома мне позволили бы пить такой деготь вместо чаю?.. Нет, нет, оставь.
Модест Петрович. Я не видал тебя таким, Валентин Николаевич.
Сторицын. Да? А разве я еще когда-нибудь был таким? Таким два раза не бывают — как не родятся два раза и два раза не умирают. Сегодняшний день записан в Книге Судеб, старик!
Модест Петрович. Не пройтись ли нам в рощицу?
Сторицын. Сейчас не надо думать, Людмила Павловна! Что же, можно и в рощицу. А нет ли у тебя горы, Модест, хотя бы небольшой?
Модест Петрович. Извини, Валентин Николаевич, горы нет. Есть бугорки, но…
Сторицын. Жаль. Мне бы хотелось сегодня взойти на высочайшую гору и оттуда взглянуть на землю. Если сегодня даже этот кусочек земли так прекрасен, то как же все?
Людмила Павловна. И что-нибудь сказать оттуда?
Сторицын. С горы? (Перестает улыбаться и мрачно смотрит на княжну.) Нет. Вы проникли почти в самую глубину моих мыслей… но в конечном выводе вы ошиблись, княжна. Нет, я не пророк. Я скромный и тихий русский человек, родившийся с огромной и, по-видимому, случайной потребностью в красоте, в красивой и осмысленной жизни. У каждого из нас есть свой палач — и мои палачи: грубость — безобразие — и неблагородство нашей жизни. И мне ли, уже изъязвленному, прошедшему пытку огнем и водой, с часу на час вот уже десяток лет ожидающему какого-то последнего и страшного удара, — мне ли проповедовать с горы? Но не надо, не надо, дорогая… Сегодня я счастлив, сегодня я радуюсь своей судьбе, сегодня я вижу нетленную красоту — будьте же радостны и вы! Улыбайтесь, смейтесь, заколдуйте музыку и велите ей играть — громко и всем Озеркам заявите, что сегодня — наш праздник. Смотрите — Модест уже улыбается.
Модест Петрович. Да, я очень рад. День, действительно, необыкновенный. Но не пора ли в рощу? — скоро темнеть начнет. А, может быть, еще чаю, Валентин Николаевич?
Сторицын (вставая). Идем.
Модест Петрович. Идем. (Шепчет.) День проходит, день проходит, княжна!
Сторицын (радостно). Нет, ты посмотри, Модест, кто это? Это Телемахов ломает калитку. Вот радость! Людмила Павловна, вот радость! (Сбегает в сад.)
Людмила Павловна (к Модесту Петровичу). Это тот, кого вы ждали?
Модест Петрович. Тот. Тот самый.
Сторицын. Телемаша, старый друг! Нет, вы видите эту козлиную бородку, этот древний нос, оседланный очками… (Целуются.) И еще, и еще. Скорее красного винца, Модест; Телемаша не может без винца!
Телемахов. Здравствуйте… У вас, Модест Петрович, не калитка, а проволочное заграждение. Так нельзя.
Модест Петрович. От коров, профессор.
Телемахов. Нельзя так. Я рукав разорвал.
Сторицын (любуясь). Юморист, Телемаша! Но как ты нашел меня? Так же, как эта музыка нашла меня, как это солнце? Ты знаешь ли, что сегодня мне все удается.
Телемахов. Так и нашел, что два часа Озерки изучаю. Ваш дом чей?
Модест Петрович. Королевой.
Телемахов. А мне сказали, что Кораблева. Не могут адреса правильно записать.
Сторицын. Юморист, ужаснейший весельчак! Ты, значит, у нас в доме был?
Телемахов. Был. Ну, как ты? Вид у тебя хороший.
Сторицын. Совсем хорошо. Спроси у них.
Телемахов. Ага. У вас тут приятно, и воздух сравнительно чистый. Чаю я не хочу, а вина выпью, не беспокойтесь, я сам привык наливать… Что это за студенты там? Кричат.
Модест Петрович. Сегодня праздник, гости приехали.
Телемахов. Сколько платите за дачу?
Модест Петрович. Если на круглый год, то двадцать пять в месяц. Не дорого.
Телемахов. И не дешево. Сыро? Тут ревматизмом пахнет.
Сторицын (обнимает Телемахова). Ты очарователен, Телемаша. Ты когда шел, хоть раз посмотрел вокруг? Ты посмотри: это что? Это что? Пей спокойно и молчи: ревматизма здесь нет. Но и вы хмуритесь, господа: знаете, мне становится неловко за свое веселье.
Входит кухарка Феклуша, одетая празднично.
Феклуша. Барин, а барин… Какая-то барышня букет вам принесла, передать велела. Нате-ка…
Модест Петрович (беря большой букет из осенних листьев и цветов). Барышня? Кому передать?
Феклуша. Не знаю. Гостю какому-то. Сама, говорю, отдайте, так она: нет, говорит, как же я могу в чужой дом? Я на кухню пойду.
Модест Петрович (встает и торжественно передает цветы Сторицыну). Это тебе, Валентин Николаевич. Теперь и моя хижина стала знаменитой! Жаль, нет у меня цветов, чтобы присоединить их к этому дару чистой юности…
Людмила Павловна. Вы опять побледнели, Валентин Николаевич?
Телемахов искоса смотрит на Сторицына и опускает глаза.
Сторицын. Хорошо бы поцеловать руку, которая собирала цветы: вероятно, это еще маленькая и очень глупенькая ручка. У нее не хватает силы поднять камень — и вот она приносит цветы.
Людмила Павловна. Зачем так зло? Они вас любят.
Сторицын. А я?.. Но… молчание, молчание, как говорит Гамлет. Где мое пальто, Модест, становится холодно. Тебе не холодно, Телемаша?
Телемахов. Терпеть не могу Гамлетов. Впрочем, некоторые, вероятно, не разделяют моего вкуса, извиняюсь. Нет, не холодно.
Модест Петрович. А в рощу, значит, так и не пойдем?
Телемахов. А это далеко?
Сторицын. Но ты устал, Прокопий, мы можем ходить.
Телемахов. Нет, отчего же? Вот вы, барышня, берите Модеста Петровича и прогуляйтесь, пройдитесь а мы тут немного поболтаем, поговорим. Погуляйте.
