Но тут, прерывая мечты генерала, который чувствовал себя уже вполне Кукуевым, вдруг загудел, завыл, заверещал приемник трусливой комиссарской глушилкою. Труп! подумал Обернибесов и выругался. Труп гадит! Маленького Младенчика! Выругался сноваи стал пошевеливать верньерчиком настройки, туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, но глушилкашлаширокая, мощная. Генерал чуть было не выключил с досады приемник, но вспомнил, что идет трансляция наколокол, и оставил: пускай воспитываются ребята, пускай все знают, пускай слушают, какими методами сволочь СМЕРШевская со свободным словом борется! -но тут так же резко, как врубилась, глушилкаи прервалась. Продолжаем передачу "ГолосаАмерики" из Вашингтонаю -- чистый женский голосок был столь близок, что, казалось, не с другого концаЗемли вещал, аоткуда-нибудь с Яузы. Просим нас извинить затехническую заминку. Прослушайте, пожалуйста, объявлениею
Дальше началось невероятное: голосок стал предупреждать о начале войны сегодня в полночь, -- правда, не сказал, по московскому времени или по вашингтонскому, потом пошлаперестрелка, голосок прервался, и какой-то мужик заорал, захрипел в микрофон о том же самом, и этот ор, этот хрип похож был наор и хрип ТрупаМаленького Младенчика: Обернибесов слишком много думал о нем сегодня, и Труп уже начал мерещиться генералу повсюду.
Сообщение отдавало фантастикою, но ему приходилось верить, потому что шло оно под перестрелку, стоило уже жизни симпатичной дикторше, даи владельцу мужского голосаявно назначили завыступление ту же цену, -- приходилось верить и, стало быть, срочно что-то решать. Генерал бросился к вертушке -- онане работала; вызвал по селектору начальникасвязи. Мы по вашему распоряжению монтировали зал игровых автоматовю ну ию кабель повредили. Завтрас утрапочинят, вызвали ужею Завтра?! Ты что, не слышал, что передали по радио?! Никак нет, товарищ генерал-лейтенант. Искажение сильное наколоколе, перехлест. Что-то говорят, трещат, стреляют, ачто -- не понять. Постановка, наверное, какая. Про войну. Или про шпионов.
Генерал матюгнулся, выключил селектор и обратил внимание, что приемник глухо молчит: пришили, значит, мужика, пришили, сволочи, заткнули ему глотку! Труп, сукин сын, пришил! -- и генерал нажал кнопочкую -- покудаеще не ту, не в виде грибка, акругленькую, словно пуговка: "Боевая тревога"! И вспыхнул над воротами транспарант, и одновременно вспыхнули, замигали, запереливались разными цветами многочисленные лампочки аттракционов, заоралапо колоколу АллаПугачева, и неизвестно откуда, словно прямо из-под земли, выскочилане однасотня молодых парней и девиц, одетых в штатское и относительно разнообразно, выскочила, сталанамгновение в строй и тут же, подчинясь неслышной команде, рассыпалась по аллейкам, эстрадкам и аттракционам.
Несмотря намеленький дождик, молодые люди развлекались, веселились и целовались в кустах, делали это старательно, изо всех сил, агенерал глядел намышку, глядел нагрибок и плакал, потому что жалко ему было Америку, богатую и свободную, щедрую и гостеприимную, -- но ничего не поделаешь, и нет смыслакивать наполоманную вертушку, набездействующую блокировку, проводки которой неделю назад ребятаскрутили напрямую, -- все равно ведь не политуправленцам, не цекашникам, -- те способны перебздеть только, завыть по радио "Братья и сестры!" дасбежать в Хуйбышев с полными штанами, -- не им вести войну, аему, потомственному кадровому военному, чьи предки в добром десятке поколений защищали Россию от врагов и смут, ему, генерал-лейтенанту Обернибесову, его товарищам-генералам даофицерам с солдатами, и чтобы войну выиграть, и чтобы многие тысячи солдат этих и офицеров спасти, он просто обязан был нажать нагрибок кнопочки сейчас же, ни минуты не медля. 8 Ладно! Натом свете отдохнем! -- Никитачасаполторапроворочался в постели, но заснуть так и не сумел: ныли, ревели, зудели прущие по недалекому Садовому в шесть рядов в каждую сторону нескончаемые военные грузовики и отравляли воздух в комнате вонью перегоревшей солярки. И потом -- едваон смыкал веки, навязчиво, неотвязно мерещилась давешняя кабинетная сценка, возбуждалапочти до поллюции и вызывалаомерзение к самому себе. Отбросив одеяло, Никитавстал. Надворе было еще кое-как -- в комнате давно стемнело. Головаказалась тяжелее прежнего. Тошнотане унялась. Никитаоделся, прополоскал рот и вышел наулицу.
Как ни странно, ему нравилась Москва, и было грустно, что онадолжнапогибнуть. Не когда-нибудь там, через несколько долгих десятилетий или столетий, когдаего и в живых-то не будет, авот тк вот, прямо наглазах, сегодня в ночь: Никитаотнюдь не переоценивал действенность принятых им мер.
Он медленно брел вдоль бульваров под мелким дождичком, брел без плаща, без зонтика, брел и смотрел нанедавние, началапрошлого века, классицистические древности столицы, наглазурованные особнячки модерн, назанявший целый квартал таких особнячков белокаменный Дом политического просвещения, навечерних пятничных алкашей. И хотя ничего, как говорится, не предвещало, -- смотрел, как смотрят старики кинохронику времен их молодости. Но вот! -- Никиту обогнал мужик, стыдливо несущий под пиджаком что-то объемистое, пухлое; авот и целая семейка: мальчик с девочкою дошкольного возраста, муж с женою и старушкапробежали наперерез бульвара, -- у этих в огромной хозяйственной сумке явственно белелою -- впрочем, при желании можно было и теперь не угадать, что белело именно; но тут же, следом, вывернулаиз подворотни немолодая очкастая девица: ту уже открыто, откровенно, бесстыдно, свисая с головы до пят, одеваласероватая, заспанная, со следами интимных выделений простыня.
Никитаускорил шаг: наПушкинской площади, перед "Россией", как всегдабыло людно: молоденькие ребята, в пылу самоутверждения раскрасившиеся под стиль панк, балдели в стереонаушниках, подкуривались, целовались с девицами. У этих все шло как всегда, как обычно, но поверх их наполовину выбритых голов виднелось, как по Горького, в голубом и желтом свете фонарей, то здесь, то там проскакивают простынки, наволочки, пододеяльники.
Настоянку возле "Известий" подкатил ядовито-зеленый форд с дипломатическим номером, выпустил сутулую седоватую англичанку, американку ли, -- по направлению ее взглядаНикитаи заметил Лидию, терпеливо мокнущую под дождем. Сутулая воровато, не по-иностранному, оглядываясь, подошлак ней, сталаподле, словно незнакомая, но кого могли обмануть эти маленькие хитрости?! -- не успели женщины обменяться и парою слов, как четверо мальчиков, никитиных ровесников, одетых, что называется, скромненько, но со вкусом, выросли из-под земли, схватили Лидию под локоточки и повели, повлекли, поволокли вглубь, в темноту, в нишу, где свежим лаком поблескивали завитринами образцы самого передового в мире дизайна. Никитапонял все вмиг: и что это арест с поличным, и что Лидкадумает, конечно же, нанего, и что однаиз мер, может быть -- самая действенная, -- рухнуланаглазах, -- понял вмиг, но не вмиг очухался, пропустил те две-три секундочки, когдаможно еще было попытаться перехватить американку, -- теперь же только задние огоньки ядовитого фордаиздевательски подмигнули Никите и скрылись заповоротом. Если у Мэри получилось не лучше, чем у Лиды, обернибесовские ракеты уже вовсю летят, -- скоро, стало быть, полетят и ответные. Утешало только, что недолго придется Лидии переживать горечь неволи и братнего предательства, апогибнуть суждено под одной крышею с возлюбленным.
Никитавыгреб из карманамелочь: несколько бронзовых двушек мелькнуло среди рыбьей чешуи серебра, -- и пошел нату сторону площади: звонить Мэри. По автомату болталадлинная кудрявая девица, -- Никите, в общем-то, было не к спеху: если уж летят -- не остановишь, ане летят -- значит, сегодня и не полетят, -- и он ждал, удрученно поглядывая наприбывающие простынки и пододеяльники: неужели все они слушают нашу дурацкую стряпню? Да, не отказать Трупцу в знании своего народа, не отказать!.. Впрочем, в условиях дефицитадостоверной информации идут сплетни, и идут со скоростью загорания спички, особенно если подготовлены немолчным гудением военных грузовиковю
К спеху -- не к спеху, атак долго болтать все-таки неприлично! -Никитапостучал двушкою в стекло. Кудрявенькая обернулась, окрысившаяся: погоди, дескать, мудак, разговор важный! Никите показалось, что он где-то видел девицу, чуть ли не в столовке яузского заведения, однако, может, только показалось. Прождав еще три-четыре минуты, Никитане стал больше стучать, априоткрыл дверь: девушка! Девушкатолько отмахнулась, ав нос Никите ударил пряный, терпкий парфюмерный запах, и КатькаКишко в давешней мизансцене вспомнилась сотый уже раз засегодняшний вечер.
Ну разве можно так ревновать?! щебеталадевицав трубку. Ты ж знаешь, у меня сменадо десятию Мало ли что обещала? откудая могладогадаться, что генералаотравят. А Трупец МладенцаМалого не отпустилю -- действительно значит: встречались они с Никитою в столовой. Ты кто? То-то! Поэт! А я -- лейтенант госбезопасностию -- и девицасталауспокаивать ревность женихали своего, любовникавесьмасвоеобразным, учитывая присутствие в будочке Никиты, способом: в подробностях, со смаком рассказывать, какими изысканными эротическими блюдами онаженихали, любовникаугощает в минуты интимных их встреч, то есть смысл улавливался такой: могу ли, дескать, я любить не тебя одного, если я так тебя люблю?!
