Аркадий счастливо улыбался, зарывался лицом в подушку, но в жаркий этот сон уже врывались хриплые и отрывистые звуки трубы: "Тревога!"
Аркадий открыл глаза и увидел серый рассвет за окнами.
- Подъем! - кричал дежурный по роте, и голос его гулко разносился под холодными сводами казармы...
Училищный плац был мокрый от прошедшего ночью первого весеннего ливня, воробьи пили из луж, на ветках проклюнулись листочки, и деревья стояли в светло-зеленом пуху.
Жеребец под командиром училища перебирал точеными ногами и коротко ржал. Лошади на конюшне отвечали ему, и слышно было, как они бьют копытами о дощатые стены денников.
- Товарищи курсанты!.. - Голос командира звучал глухо, будто увязал в сыром утреннем воздухе, но слышно его было далеко. - Украина в крови! Белогвардейские псы обложили ее со всех сторон, и каждый хочет подло урвать свой кусок. Лютуют атаманы всех мастей - желтые, зеленые, и кто их там, бандитов, разберет, какие они еще! Мы выступаем на защиту Советской Украины, товарищи!.. Доучиваться придется после боев.
Командир помолчал и мрачно добавил:
- Кому, конечно, повезет...
Набрал полную грудь воздуха и вдруг крикнул, яростно и горько:
- А не повезет, не плачь! Не горюй, дорогой товарищ! За тебя отомстят и тебя не забудут! - Он обернулся к оркестру и гаркнул: - Ну?!
Ухнул барабан, запели трубы, командир разобрал поводья, тронул коня, и сводный отряд курсантов под гром оркестра пошел через Лефортово к вокзалу. Оркестр играл не переставая, а если замолкали вдруг трубы, командир оборачивался в седле и так смотрел на музыкантов, что медь тут же гремела с новой силой, во всю заливались кларнеты и звенели тарелки.
Курсанты под марш прошли через весь город. За плечами - винтовки, а подсумки с боевыми патронами тяжелей, чем мешки со скудным пайком.
Эшелон их стоял на товарной, и Аркадию, хорошо помнившему разноголосицу паровозных гудков, забитые вагонами пути, сутолоку пассажиров на больших московских вокзалах, станция эта показалась безлюдной и заброшенной.
Сиротливо болталась кишка водонапорной башни, мокла под насыпью куча антрацита; одинокий их эшелон, казалось, заблудился среди переплетения рельсов, стрелок, переходных мостиков, а паровозик, хоть и стоял под парами, но дышал нервно и слабо, как больной.
Поднявшийся ветер гонял по путям обрывки бумаги и пропитанные мазутом тряпки, где-то громыхала полуоторванная железная вывеска и хлопала дверь пустого пакгауза.
Объявили погрузку. В последний раз заиграл оркестр. Здесь, где было столько открытого места, он тоже звучал как-то нестройно и тихо. А может, губы у музыкантов зазябли на холодном ветру? Дежурный по станции засвистел в свой свисток, махнул машинисту, лязгнули буфера теплушек, и поезд тронулся.
Паровозик-карапузик оказался молодцом! Дернулся раз, другой, пробуя силы, вытащил эшелон за выходную стрелку и, весело отдуваясь, все поддавал да поддавал пару.
Аркадий стоял у перекладины открытой двери. Уплывали, теряли очертания в утреннем тумане окраины Москвы. Ветер рвал в клочья паровозный дым. Все быстрей и быстрей стучали колеса. Аркадий плечом задвинул дверь. Стук колес стал глуше, свист ветра сильней. Теплушка попалась старая, дуло из всех щелей. Но немолодой уже, хозяйственный ротный Иван Сухарев расстарался захватить со станции рогожный куль угля, и кто-то из курсантов, постукивая прикладом винтовки, уже загибал углы железного листа, чтобы разжечь на нем огонь. Мокрый уголь не разгорался, чадил, теплушка наполнилась едким дымом. Курсанты кашляли, чихали, смеялись, вытирая слезы. Опять откатили дверь, и то ли от ветра, то ли от сунутых щепок угли схватились жаром, багрово замерцали, переливаясь в полумраке теплушки.
Аркадий протянул над жаровней руки, увидел, как розово засветились ладони, и вспомнил свой давешний сон про подсолнухи.
Но тут Сухарев легонько оттолкнул его подальше от огня, сказал: "Шинель береги, прожжешь!" - и принялся прилаживать над углями жестяной чайник.
Курсанты уже разыгрывали места на нарах, гребли каждый к себе побольше лежалой соломы, стелили шинели. Потянуло махорочным дымком, и в теплушке стало привычно, как в казарме.
Подняли их чуть свет, отшагали они пешком через весь город, на станции тоже пришлось помаяться до погрузки часа два с лишним, и скоро оживленные разговоры стихли, и сначала кто-то один, а за ним другой, третий завалились на нары. Спал весь вагон, и только Сухарев сидел на корточках у железного листа, помешивал угли и думал о чем-то своем, по всему видать, не очень веселом...
А проснулись они летом! На рассвете миновали Харьков, и когда откатили дверь теплушки, то увидели, что вокруг лежала зеленая степь, цвели маки, резала воздух крылом какая-то птица, небо быстро наливалось синевой и солнце грело совсем по-летнему.
- Украина... - сказал Сухарев и расстегнул ворот гимнастерки.
Весь день, толпясь, простояли курсанты у открытой двери, разглядывали непривычно белые мазанки, плетни, колодцы с журавлями и так надышались степным этим воздухом, что к вечеру, ожидая, когда закипит успевший уже закоптиться чайник, сидели молча и клевали носами. Только Яша смуглолицый и белозубый курсант - пел что-то негромкое и печальное. Даже не пел, а протяжно выговаривал гортанные, непонятные никому слова.
- Какую песню поешь, Яша? - осторожно спросил Сухарев. - Очень уж невеселая... Скажи по-русски, а?
Яша улыбнулся и не сразу, подбирая слова, заговорил:
- Я пою, что нет у цыгана родной земли и та ему земля родная, где его хорошо понимают. А дальше я спрашиваю: "А где же, цыган, тебя хорошо принимают?" И цыган отвечает: "Много я стран исходил с табором... Был у венгров, был в туретчине, был у болгар. Много земель исходил и еще не нашел такой, где бы хорошо мой табор приняли..."
- Складная песня... - задумался Сухарев. - Где подхватил?
Яша блеснул зубами и застенчиво ответил:
- Сам сложил.
- Сам?!. - изумился Сухарев. - Ну и ну! Талант, выходит?
- Да какой талант? - отмахнулся Яша. - Так... Баловство!
- Нет, брат, это не баловство! - Сухарев даже рассердился. - Ты что думаешь - боец, курсант, по окопам валяешься, белых стреляешь, так и чувства к тебе никакого нет? Солдат ты наемный, что ли? Сами на фронт просились! И ты, и Голиков вон, да мало ли!..
Сухарев подобрал с пола скатившийся с железного листа уголек, покидал его в ладонях, раскурил погасшую самокрутку и, стыдясь своего порыва, уже спокойнее, но все так же убежденно заявил:
- Был бы во мне этот самый талант, сел бы и написал обо всем! Чтоб сыновья наши да внуки знали, как мы свободу отстаивали!
Аркадий с удивлением смотрел на него, такого уже немолодого, с ничем не примечательным крестьянским лицом, с натруженными грубыми руками, и думал, что Сухарев будто подслушал его мысли. Вчера вечером проезжали они мимо маленькой полуразрушенной станции, где расположилась на ночлег какая-то красноармейская часть, и Аркадию вдруг захотелось, вот прямо сейчас, достать из мешка старую свою тетрадь и записать то, что увидел. А то ведь забудешь!
В степи костры горят, часовые у пушек застыли, кони как нарисованные стоят... И вдруг - сигнал! Труба! Тревога! И развернулись орудия, помчались кони, ринулись в атаку бойцы: "Урра!.." Написать бы такое! Или про то, как попался в плен красный разведчик, как пытают его белые. Шомполами бьют, звезды на спине вырезают, а он ни слова, ни стона... Каменный. Коммунист и солдат!
Забулькала в чайнике вода, перелилась через край, зашипели угли...
- Сбежал, подлец! - Сухарев голыми руками подхватил чайник, снял его с огня. - Подставляй кружки, парнишки!
Все уже давно сидели вокруг чайника, прихлебывали кипяток, размачивали в нем черные, каменной твердости сухари, прикусывали крепкими зубами сахар, когда Яша вдруг рассмеялся, беспечно и весело, как смеются только очень удачливые мальчишки.
- Ты что? - с удивлением поглядел на него Сухарев.
Но Яша все смеялся, далеко отставляя от себя кружку, чтобы не расплескать на колени, потом отдышался и, все еще улыбаясь, сказал:
- Кипяток!
- Чего, чего?! - уставился на него Сухарев.
Яша кивнул на все еще шипевшие угли и объяснил:
- Я подумал, что и народ так... Русские, башкиры, цыгане - все... Терпели старую жизнь, терпели... А потом закипели, забурлили - и в огонь! За хорошее время биться!.. Новую жизнь искать!
Все притихли. Сухарев подумал и сказал:
- А что? И найдешь! Слышишь, Яша?.. Найдешь, не сомневайся! Один не нашел бы... А все вместе должны!
Молчали задумчиво курсанты, а колеса вагонов знай себе постукивали и постукивали, отмеряя версты. Солнце клонилось к закату, когда вдали заблестела синяя и узкая полоска воды.
- Днепр-батюшка! - указал на нее Сухарев.
- Такой маленький?! - удивился кто-то из курсантов.
- Ты его переплыви попробуй! - усмехнулся Сухарев.
А синяя эта полоска приближалась, становилась все шире и шире, потом поезд долго громыхал по мосту, и вдруг как-то сразу засветились золотом купола собора.
